Эдуард Камоцкий - «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг.

О мере ответственности, которая возлагалась на работника конструкторского бюро, рассказывал немец Фольгайм. Ему довелось работать в Америке на проверке чертежей. Конструктор, пока чертит, настолько привыкает к своему чертежу, настолько он у него примелькался в глазах, что при всем старании он может не заметить своей ошибки. В цех же чертеж должен идти без ошибок. Чтобы достичь этого, в американском конструкторском бюро, где он работал, был организован институт контролеров, проверяющих все выходящие из конструкторского бюро чертежи. Фольгайм рассказывал, что когда контролер первый раз пропустит чертеж с ошибкой, ему дружелюбно скажут, что надо постараться быть более внимательным. Если он еще раз пропустит ошибку, его с этой работы снимут, т.к. он не способен быть достаточно для этой работы внимательным.

У нас, как и у немцев, чертеж подписывает начальник бригады, начальник отдела, ведущий конструктор, Начальник ОКБ, технолог, Главный технолог и Главный конструктор. Помимо них чертеж, как и у немцев, подписывал еще и начальник бригады стандартов (нормалей), который контролировал правильность оформления чертежа, в том числе простановки размеров, и все-таки в цех чертежи поступали с ошибками, но никто никакой ответственности за пропущенные ошибки не нес. Значительную часть нашего рабочего времени отнимал процесс выпуска «листков изменения» с исправлением ошибок конструктора.

Немцы и нам старались привить ответственность. Так, удачно сконструированную нашим конструктором Еличевым центрифугу они называли «центрифуга Еличева». Понятна та гордость и та ответственность, которую испытывал Еличев по отношению к «своему» узлу. Перед войной у немцев были Мессершмитты, Фокке-Вульфы, а у нас И-15, И-16 и только перед самой войной Яки, Лаги.

Когда я пришел в бригаду, я не мог ограничиться чертежной доской и стал интересоваться процессом. По моим вопросам Опперман понял, что я нутром чувствую гидравлику процесса, и привлек меня к испытаниям двигателя на стенде и к испытаниям агрегатов в лаборатории.

Очень скоро Оппермана перестали беспокоить и стали и днем и ночью вызывать по телефону меня. Если днем на работе вызывали Оппермана, то все равно он посылал на стенды меня.

Ночью звонили в общежитие. Телефон стоял в коридоре на тумбочке у вахтерши. Она шла к нам, будила меня, я в трусах садился на ее место и пытался спросонья понять, что же там, на испытательной станции двигателей (цех 14) или в лаборатории (цех 23) случилось. Иногда удавалось дать рекомендацию по телефону, а иногда одеваешься и по пустому ночному городку один идешь на завод. Гордость меня распирала оттого, что меня позвали, что я нужен, что на меня надеются, и полная уверенность, что я решу проблему. Позже ребята говорили, что они завидовали тому, что я только что пришел на завод, а меня уже по ночам вызывают.

Самоуважение, а, следовательно, и ответственность вызывало в нас и отношение к нам немецких начальников цехов.

Я еще только собираюсь выпустить чертеж клапана, а Гер Опперман уже предупредил начальника цеха. Я еще только рассчитываю пружину, а уже звонит начальник цеха Гер Лямме и спрашивает: «Гер Камоцкий, какой диаметр и марка проволоки для пружины? Надо посмотреть, есть ли на складе, чтобы не было задержки».

Почти все немцы освоили русский язык. Я пытался что-то освоить в немецком, но за год, кроме нескольких названий агрегатов, ничего не освоил. Немец Зиман принципиально не говорил по-русски. А может быть, был не способен, как и я, освоить чужой язык. Гер Опперман с улыбкой смотрел на нас, когда мы с Зиманом пытались обсудить программу для испытания в лаборатории. Зиман должен был передавать мне опыт. Мы вперемежку сыпали русские, немецкие и английские слова, кивали друг другу головой и говорили совершенно о разных вещах. Но, так как программу, в конечном счете, писал я, то уже через месяц другой я писал то, что считал нужным и так, как считал нужным, а Гер Опперман мою программу всегда утверждал – он сразу меня отметил.

Был среди немцев инженер в лаборатории, который знал русский язык лучше меня (у меня-то с первого по последний класс были тройки вперемежку с двойками). Он родился и вырос в Астрахани, а перед войной уехал в Германию. И вот опять оказался в России, но уже как гражданин Германии. Звали его Виктор Михайлович. В техбюро лаборатории, где он работал инженером и где я бывал по долгу службы, немцы шутили: «Немец Виктор Михайлович и русский Эдуард Телесфорович».

Когда немцев с нашего завода отпустили, он сразу оказался в Германии, а те немцы Поволжья и Северного Кавказа, которые сохранили верность своей Родине – России и перед войной не уехали в Германию, были во время войны вывезены в Сибирь и в Казахстан. Когда им через много лет после окончания войны встал вопрос о возвращении их на родину (на Кавказ и на Волгу), то их благоустроенные поселки оказались занятыми и запущенными Новые жители их не ждали и им не радовались, Началось длительное «решение вопроса» – согласование административных, правовых, моральных, экономических и эмоциональных проблем.

Многие при этом решили уехать на историческую родину, но и Германия для некоторых из них оказалась чужой – они уже стали русскими.

Типичных судеб нет, но судьбы каждого дает некоторый оттенок общей картине. В нашем доме живет потомок таких немцев – Матис Яков Яковлевич. Жили его предки на Запорожье еще с Екатерининских времен. Перед войной забрали деда, а с началом войны его отца, которому было 17 лет, и троих его старших братьев сначала мобилизовали и уже одели в форму, но тут же передумали, форму заменили на робу и отправили, как врагов, на рудники Ивдельлага на Урале. Три брата там погибли, Выжил только один, после отбытия срока, в 1948 году его отправили на спец поселение в совхоз Новосибирской области, где были вывезенные с Запорожья немецкие семьи, в том числе и его мать. Матери, чтобы ее не расстраивать, он не сказал о гибели остальных ее сыновей, а после XX съезда они узнали, что и деда его расстреляли. В Сибири он обзавелся семьей, и в 50 году у него родился сын Яков, который на действительной служил в наших краях. Ему понравился Управленческий, и он после демобилизации поступил в школу мастеров на нашем заводе. До пенсии работал мастером и живет в нашем доме. После войны отцу вернуться в Запорожье не разрешили, и после налаженных отношений с Германией, отец в Германию репатриировался, но не прижился там – психологически он был уже наш, и когда умерла жена, он вернулся в Россию и поселился в Краснодарском крае у дочери. Ему сейчас 90 лет, и он чувствует себя дома.

Когда умер Сталин, я на работу пришел во всем черном и с черным галстуком. Гер Опперман это оценил и одобрительно отреагировал (жестом).