Инна Макарова - Родом из Сибири

Украинки отличались хорошими голосами. Вечерами пели песни украинские или тех военных лет. Одной из самых ярких и, несомненно, талантливых девушек была харьковчанка Олеся Иванова, обладательница отличного голоса и абсолютного слуха.

Вечерами девчата обсуждали поступающих на другие факультеты. Разнесся слух, что видели очень красивого молодого казаха в светлом костюме. Говорили, что он офицер, приехал с фронта, что у него на правой руке протез в черной перчатке и что он поступает на режиссерский факультет.

Когда я его увидела, мне показалось, что он сошел с экрана заграничного фильма. А вот на Олесю этот элегантный, экзотический офицер произвел впечатление значительно более серьезное.

Забегая вперед, скажу, что поженились они вскоре, на первом курсе, и были самыми близкими моими друзьями в течение всей нашей учебной жизни. Да и позднее, хотя мы и виделись очень редко, но встречали друг друга как близкие люди. Рано ушедший от нас элегантный офицер Мажит Бегалин стал известным кинорежиссером, заслуженным деятелем искусств Казахской ССР, Олеся – актриса, снимавшаяся в кино не в главных ролях, но всегда ярко и правдиво. Их сын Нартай был похож и на Олесю и на Мажита.

Там, в Алма-Ате, были зачислены во ВГИК и я, и Олеся, и Мажит, и К. Лучко, и Н. Розанцев, и А. Ширахмедова, и многие другие. Поступила во ВГИК и моя подруга по нашей новосибирской студии Ида Гуринович. Была она старше меня и годами и опытом. Приехала позднее меня, так как работала в каком-то учреждении секретарем. Я ее очень любила. Была Ида умная, красивая, добрая.

После зачисления в институт мы вернулись домой за теплыми вещами. ВГИК реэвакуировался. И нам предстояло учиться уже в Москве, открывать первый учебный семестр в постоянном здании ВГИКа, которое находится и сейчас рядом со знаменитой площадью ВДНХ (тогда ВСХВ).

Дома прежде всего я простилась с нашей студией. Проводил занятие с кружковцами вместе с Валентиной Викторовной Борис Павлович Петровых, педагог Ленинградского института театрального искусства. Когда я вошла в наш, ставший родным, зал, с его высокими окнами, и поняла, что уезжаю от всего знакомого навсегда, вначале почему-то почувствовала себя предательницей, а потом залилась слезами. Я плакала так горько и долго, что Борис Павлович, поняв меня, сказал: «У тебя очень серьезный поворот в жизни. Но не горюй, ведь ты едешь в Москву, к отличным педагогам. – Борис Павлович хорошо знал Бибикова и Пыжову, которые должны были вести наш курс. – А плачешь ты так горько потому, что прощаешься с детством».

В Москву ехала уже не в мягком, а на третьей полке жесткого вагона. И то нас с Идой сумели втолкнуть с большим трудом провожавшие нас кружковцы, вещи подавали в окно. Поезда шли переполненными. Посадка была ужасной. Вещей взять пришлось много, везти и постели и продукты. Все, что могли дать нам дома. Очень плакала Идина мама. Да и Ида всплакнула. Моя мама держалась, я тоже. Нам повезло – мы заняли третьи полки, а это считалось роскошью, там можно было спать.

Навстречу нам шли санитарные поезда с ранеными, обгоняли наш поезд эшелоны с зачехленными и открытыми орудиями, автомашинами, танками, боеприпасами, воинские поезда с солдатами. Только они ехали на фронт, а мы – учиться. В нашем вагоне молодые офицеры в новеньких мундирах тоже ехали на фронт. Они были веселые, оживленные. Им было интересно и радовало, что вот девчонки уже едут в Москву учиться. Настроение у всех было отличное. Каждый день Ю. Левитан говорил о новых освобожденных городах. Я стала привыкать к затемненным станциям. У нас ведь в Сибири затемнения не было во все время войны. В один из последних вечеров нашего путешествия проехали мимо разрушенной станции, с черными печными трубами. Увидели мы и воронки вдоль полотна.

Рано утром по радио объявили: «Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины – город Москву»; зазвучала мелодия «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». Это удивило, взволновало и обрадовало. Москва! Ярославский вокзал. Вещи сдали в камеру хранения и налегке – в метро. Почему-то очень меня рассмешил эскалатор. И всю дорогу, пока мы ехали до площади Революции, я не могла удержаться от смеха.

Площадь Революции показалась мне безлюдной, пустынной. Очень мало людей, а у нас в Новосибирске и в Алма-Ате всюду толпа. Сели в троллейбус. Долго ехали до ВСХВ. Увидели по дороге развалины дома, разрушенного бомбой. Тогда в Москве их можно было встретить довольно много.

Через площадь шли пешком, она казалась еще больше, чем сейчас, ведь деревьев не было. Были аэростаты. Они мне казались очень надежными. Девушки в военной форме каждое утро опускали их, и по всей Москве, вдоль улиц, бульваров и в парках, можно было видеть эти огромные надутые колбасы на канатах.

Во ВГИКе нас ждали новости. Оказывается, в Москве тоже проводили набор на актерский факультет, параллельно с алма-атинским. Таким образом, на первый курс было зачислено пятьдесят человек. И руководить этим курсом будет Сергей Аполлинариевич Герасимов.

Первый курс. 1943–1944 годы… Вот что я писала тогда домой.

Вечер 4 ноября 1943 года. Москва

…Пишу я так: сижу за круглым столом, который стоит посредине комнаты, надо мной желтый шелковый абажур, такой, какие у нас в универмаге до войны продавали. Комната большая и довольно теплая, стоят пять кроватей, письменный стол, этажерка, круглый стол, большой шифоньер и шесть стульев. Пол паркетный. Еще вот шторы не выдали, но к праздникам дадут. Кровати с сетками, варшавские, и матрасы, дали подушки, и все пока. Домик дивный. Топится печами, тепло зависит от самих себя, всем дом хорош, да далеко! А знаете где: ехать на электричке до Лосиноостровской. Вот! Но это пустяки. Завтра получим карточки на этот месяц. Задержали, хлеб не пропадет, так как дадут талонами. Хлеб – шестьсот граммов и соответст венно продукты, не знаю, как еще будет со столовой. У нас здесь в кухне два раза в день горячая вода и печка топится. Еще нигде не были, устраиваемся. Здешний набор занимается с 18 октября, а алма-атинцы еще не приехали! Ужас! Они там голодают, но многие сами приехали.

У нас здесь завтра откроют красный уголок, там – пианино. А в институте в каждом классе пианино…

Музыкальная школа для меня была в детстве сущим наказанием. Я тащила по снегу нотную папку, с тоской поглядывая на счастливцев, катающихся на санках. И только один день я ликовала! Хрумкая валенками по снегу, я бежала домой с одной мыслью: привезли или не привезли? И когда увидела небольшой изящный кабинетный «Шредер», я кинулась к нему с такой радостью, с какой, конечно, ни до, ни после не бросалась к пианино. Я целый день не отходила от него, наигрывая вальсы, польки, пьески – все, чему успела научиться, когда у нас еще не было дома пианино, а задания выполняла где придется – в обычной школе, оставаясь после уроков, или у мамы в радиокомитете.