Михаэль Бабель - Суд

22.12.1997 чекисты устроили мне засаду возле Кнессета в «Парке роз». Двое били, один фотографировал и двое стояли за свидетелей, один из них отслеживал меня годами. Били моего спасителя, били и ногами по яйцам, он прикрыл меня своим телом. Если бы били меня, то сшили бы дело о нарушении общественного порядка. Чекистский судья не усомнится в показаниях чекистских свидетелей и их фотографий, где я машу руками, защищаясь.

И не найдут топтуна – Льва Юдайкина. Найдут только свидетеля для суда надо мной Льва Юдайкина.

31.12.1999 чекист, знакомый по общественным демонстрациям, догнал меня на улице и предложил: «Пора браться за оружие». Стой или иди, отвечай или молчи – снимки сделаны, голос записан. Сошьют дело о заговоре. Можно сшить и за недоносительство.

Когда начали шить дела мне, пошёл в кэгэбэ и стукнул на заговорщика-провокатора. Жалобу не приняли, сказали, что «сейчас все так говорят».

Сказал бы я так!

И не найдут топтуна Исраэля Горелика. Найдут только свидетеля для суда надо мной Исраэля Горелика.

Эти страницы обвинений не подам в качестве жалобы тем, кто преследует меня, ведь никого не найдут по жалобе о покушении на меня 6.7.2003.

Все жалобы спишут на разборки между преступниками, а преступнику ещё и влепят.

Писать жалобы в кэгэбэ на кэгэбэ?

Великий русский писатель Александр Зиновьев, прекрасно знающий кэгэбэ, свидетельствовал 25 лет назад, что невозможно доказать даже в европейском демократическом суде причастность кого-либо к русскому кэгэбэ по причине мёртвой тайны кэгэбэ.

Я же свидетельствую, что невозможно доказать в израильском суде причастность кого-либо к кэгэбэ, потому что всё причастно к кэгэбэ и суд в том числе.

Потому что всё здесь, как и там, построено большевиками, а они умеют делать хорошо только одно – кэгэбэ.

И это они сделали умело – лучше старшего брата.

А для маскировки кэгэбэ назначают государственного контролёра с правами меньшими, чем у автобусного контролёра.

То есть государству не избежать обвала, как не избежала Россия.

Не бояться кэгэбэ – быть чистым перед Б-гом.

Не молчать о кэгэбэ – быть чистым перед собой.

И снова, как 35 лет назад, – вперёд по тропе.

Русский писатель не знал о предстоящем обвале – видел на своей родной земле государство кэгэбэ прочным и вечным.

Но еврей знает, что этим тёмным силам Всевышний отпускает не больше семидесяти лет.

Сделан ещё лист обвинения.

Про облучение топтун догадывается со временем, узнав, что случилось с его подопечными.

Чекиста выводят на меня от улицы Агрипас, когда я иду от улицы Яффо по главному проходу рынка. Встреча неизбежна в узком проходе между духанами. А если встреча не состоялась в главном проходе, чекист находит меня внутри моего духана справа, и, пока я отбираю с лотков фрукты-овощи, мы разговариваем.

– Ты смотри, что вытворяет кабан, – начинает топтун.

Мои руки наполняют мешочки. Его руки в карманах курточки управляют прибором, облучающим меня. Техника записи разговора так совершенна, что не требует рук вообще, но техника облучения – сложнее. Про облучение топтун догадывается со временем, узнав, что случилось с его подопечными.

Что случается с чекистами, ему нельзя догадываться.

Его же информируют, что прибор принуждает говорить правду.

Но даже с облучающим прибором мог бы, хотя бы для вида, держать в одной руке мешочек яблочек – мол, детишкам. Иначе со второго раза понятно, что он топтун, а с третьего – что убийца.

– Да он же диктатор! – кричу правду о кабане, радуя чекиста, и прыгаю к другому лотку, подальше от облучения.

Не его вина, что видно убийцу; виноваты стоящие над ним убийцы – пару шекелей на реквизит жмут, даже мешочек с бутафорскими яблочками и то приличнее, чем ничего.

– Ой! Ты понял о ком? – кричит чекист, благодарный, что достал меня облучением.

Как были благодарны топтуны в том кэгэбэ, когда мы большой компанией усаживались в ресторане, а у них неожиданно открывалась возможность гульнуть на счёт своего ведомства. Официанты, узнав их, быстро накрывали отдельный стол в конце зала и успевали обслужить всех топтунов: и тех, кто начали есть вместе с нами, и тех, кто в это время опекали нас. А если после мы заходили ещё и в кафэ-мороженное, то можно было поймать благодарные взгляды топтунов от их стола к нашему столу.

– Советский диктатор! – кричу святую правду, взрывая топтуна, и прыгаю в укрытие за следующий лоток.

И продолжаю быстро отовариваться. Выглядываю оценить эффект взрыва. Топтун стоит ко мне спиной, скрючился, только локти ходят, значит, неполадки с облучением от взрыва радости.

– Ты догадался? Правда? – в детском восторге кричит топтун, ремонтируя внутри себя и ища меня.

– Убийца он! – кричу правду и только правду, оглушая топтуна.

И замираю, не шевелюсь в укрытии. Никакого ответа. Только шум рынка и крики торговцев. Выглядываю.

Топтун стоит посреди духана, обалдел от радости, руки не в карманах курточки, а по швам – заставил меня говорить правду и только правду.

Отступаю к кассе и демонстрирую своё поражение – вынимаю из загашника что поприличнее и бросаю к ногам победителя:

– Сколько евреев убито при нём!

Топтун счастлив. Великодушно улыбается, но душа его просит ещё. А я не умею отказывать людям.

– Он своё получит! – кричу топтуну.

Но счастливчику всё мало.

– У-у-у! – машу кулаком в воздухе.

Заворожен большой своей удачей – ему и этого мало.

Хватаю свои сумки и бегом.

Снимки сделаны, голос записан. Сошьют дело о подстрекательстве и мятеже.

И не найдут топтуна Лейба Шварцмана. Найдут только свидетеля для суда надо мной Лейба Шварцмана.

Нашёл его телефон, позвонил, спросил:

– Не возражаете, если я воспользуюсь вашим сравнением «кабан»?

Он не возражал и стал объяснять, почему он употребляет кабан, а не свинья. Мне это было без разницы, я раскланивался, а он быстро говорил:

– Я ещё называю его «шарик».

И начал объяснять, почему шарик. Я выключил телефон.

Ещё лист обвинения.

Сколько денег угробили чекисты, чтобы дать мне сделать ещё один лист! Может, помогут издать? А потом – удобно кокнуть. И никаких концов.

Чекисты оккупировали улочку Атурим сразу, как я оставил в ней машину и пошёл к рынку.

Атурим с односторонним движением, парковка машин с двух сторон, для проезда остаётся узкая полоса; впереди, по ходу движения, пересекается с узкой улицей Раши, а ещё через два дома выходит на просторную Яффо, на которой я повернул налево к моему любимому рынку.