Георгий Чулков - Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»

Пушкин гордился своей «ветреной подругой», но, конечно, она была его спутницей не только во время поездок на «остров Цитеры» [145] Цитера – то же, что Афродита, Киприда. или при жертвах вечно юному Бахусу. За видимым разгулом таилась иная жизнь. Но поэт не любил откровенничать и предпочитал репутацию беспечного гуляки. Старшие его друзья были обеспокоены его судьбой. А. И. Тургенев жалуется в ноябре 1817 года Жуковскому: «Пушкина-Сверчка я ежедневно браню за его леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетия. Где же пища для поэта? Между тем он разоряется на мелкой монете. Пожури его». Вздыхал и Е. А. Энгельгардт, до которого доходили слухи о кутежах Пушкина: «Ах, если бы бездельник этот захотел учиться, он был бы человеком выдающимся в нашей литературе…»

Проходит несколько месяцев, и Тургенев опять жалуется на Пушкина в письме к Вяземскому: «Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал, целый день делает визиты б…м, мне и кн. Голицыной, [146] Голицына Евдокия Ивановна (1780–1850, урожд. Измайлова) – княгиня, жена вельможи Сергея Михайловича Голицына (1774–1859), попечителя Московского учебного округа, председателя Московского цензурного комитета. а ввечеру иногда играет в банк [147] Карточная игра. …» Даже К. Н. Батюшков стал беспокоиться и предлагал отправить Пушкина в Геттинген и «кормить года три молочным супом и логикой»… Авось тогда образумится.

Впрочем, если бы у нас не было этих свидетельств о беспутном поведении Пушкина, мы знали бы о всех его слабостях из его собственных признаний. Вскоре после лицея он в концовке остроумного послания А. И. Тургеневу объявил, что «поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст». Этот афоризм стал его девизом, по крайней мере в трехлетие его петербургской жизни до высылки на Юг. Однако, как бы он ни бравировал своим пристрастием к радостям «общедоступной Афродиты», на самом деле он свято хранил в сердце иные радости. В послании к Жуковскому («Когда к мечтательному миру…») он признается старшему другу:

Об этом, конечно, он не станет говорить ни Мансурову, [148] Мансуров Павел Борисович (1795 – ок. 1880) – с 1824 г. штабс-капитан лейб-гвардейского Драгунского полка, впоследствии чиновник Министерства финансов, действительный тайный советник. ни Юрьеву, [149] Юрьев Федор Филиппович (1796–1860) – участник военных походов 1813–1815 гг. С 1835 г. служил по Министерству внутренних дел, затем по Министерству финансов, действительный статский советник. ни Щербинину. [150] Щербинин Михаил Андреевич (1793–1841) – участник войны 1812 г., впоследствии помещик в Харьковской губернии. С уланом Юрьевым он будет болтать о ветреных Лаисах [151] Лаиса (V в. до н. э.) – известная своей красотой греческая гетера, жившая в Коринфе. Ее имя стало нарицательным для обозначения продажной женщины. и об его усах, попутно сообщая, что он, поэт, «потомок негров безобразный», нравится этим самым Лаисам «бесстыдным бешенством желаний». С красавцем и богачом Щербининым он будет вспоминать о том, как они вином душистым запивали «жирный страсбургский пирог», а Мансурову напишет такое письмо, очевидно, сохраняя стиль своих с ним бесед, что его воспроизвести в печати полностью никак нельзя по непристойности выражений.

Ссылаться на эпоху и тем оправдывать поведение Пушкина тех годов едва ли следует. После веселого вечера у Каверина, который пригласил к себе свою подругу «для удовлетворения плотских желаний», по его выражению, Пушкин пишет:

Но не вся эпоха заполнена была этим распутством. Были ведь тогда не только Юрьевы и Мансуровы, но и Жуковские, Раевские и Чаадаевы. Да и сам Пушкин прекрасно понимал уже тогда, какова цена всем этим гусарским «радостям». И едва ли он искренен, когда уверяет приятелей, что «молодость и счастье» – в хмельном разгуле:

Написал же он незадолго до этих легкомысленных стихов пьесу «Прелестнице», где у него «невольный хлад негодованья» в каждой ямбической строчке:

Пушкин и в эти годы отлично понимал, что поверхностная философия какого-нибудь Кривцова [152] Кривцов Николай Иванович (1791–1843) – брат декабриста С. И. Кривцова, участник войны 1812 г. В 1818–1819 гг. служил в русском посольстве в Лондоне. немногого стоит, понимал – и все же писал ему сочувственные стихи. В чем же тайна этих противоречий? Ее разгадать не так уж трудно, если представить себе восемнадцатилетнего Пушкина и припомнить его отроческие годы, его семью, его педагогов, тогдашний дворянский быт и его африканскую натуру.

Вся чувственность его предков, все темные их страсти бушевали в «маленьком» Пушкине. К тому же эти страсти были не в хилом теле, как это иногда бывает. Пушкин был юноша здоровый, крепкий, мускулистый, гибкий. Он был гимнаст. Он славился как неутомимый ходок пешком. Он умел и любил плавать. Смело ездил верхом, хотя позднее кавалеристы подсмеивались над его приемами наездника. Он отлично дрался на эспадронах. [153] Эспадрон – спортивная сабля с клинком. Известный фехтовальный учитель Вальвиль [154] Вальвиль Александр Александрович (ум. после 1850) – учитель фехтования в Царскосельском лицее. считал его лучшим своим учеником.

Здоровый и страстный, он жадно искал чувственных наслаждений – и что могло тогда остановить его на этих сомнительных путях? Сухой и бесплодный морализм Е. А. Энгельгардта мог только вызвать иронию у такого «вольтерьянца», каким был юный Пушкин. «Религия сердца» сентиментального Жуковского могла только забавлять его своей наивностью. Та социальная среда, в коей он вращался, была вся на ущербе, и «дворянская распущенность нравов» всецело поддерживала его чувственные пристрастия. Французская поэзия, почти вся эротическая и нередко скабрезная, давно уж развратила его воображение. Тщетно Чаадаев пытался внушить своему другу какие-то начала нравственности: у самого Петра Яковлевича в эти годы не было еще цельного мировоззрения, и ему не удалось победить веселый скепсис юного эпикурейца.