Владимир Хотиненко - Зеркало для России

Разговаривали мы долго. Я в красках расписал ему свои перипетии, конвойные войска, бунт зэков и свой «кризис жанра». В загашнике были уже случаи интересные из армейской службы. И что-то, видимо, его зацепило. Вдруг он говорит: «Слушай-ка, если у тебя так все неопределенно, может быть, попробовать в режиссуру? Заканчивай службу, вот тебе мой телефон и приезжай в Город-герой Москву».

В тот момент я в происходящее не очень-то верил.

И все-таки эти слова Михалкова тогда подарили мне надежду.

Вернувшись в часть, я даже рисовать начал уже с ориентиром на кинокадр и кинообраз, с сюжетным развитием темы. Начал писать рассказы с прицелом на экранизацию. И собирал все это как материал для моего поступления на Высшие курсы режиссеров и сценаристов.

Именно на них ориентировал меня Никита Сергеевич. Он сказал мне, что будет набирать на Высшие курсы свою мастерскую и туда, может быть, попробует принять меня.

Это казалось таким далеким… Надо было полгода дослуживать. Но появилась надежда. В жизни появился смысл.

Вскоре все уже прослышали, что я познакомился с Никитой Михалковым. Тогда он был уже известен: была снята «Раба любви», снят «Свой среди чужих». Старший его брат был более знаменит, конечно. Но имя Никиты уже громко звучало.

Примерно в это время я устроил для однополчан «литературные чтения» – читал им «Золотого осла» Апулея в казарме ночью. А тогда по рукам, особенно солдатским, ходили всякие самиздатовские вещички в жанре порно. Я глянул, что это такое, и ребятам говорю: «Ну чего вы дичь всякую читаете? Давайте я вам классику хорошую прочту. Тоже эротика, но другой совсем художественный уровень!» И вот ночью, после отбоя, я читаю им вслух «Золотого осла». Избранные места, конечно. Ужасно всем понравилось. «А тебе самому слабо такое вот написать?» – спрашивают. Я отвечаю: «Не знаю, попробую. Хотите, напишу на пробу что-нибудь такое эротическое».

До «Золотого осла» я, конечно, не поднялся. Назвал этот рассказ «Золотой дождь». Это была история двух лесбиянок. И на второй вечер я уже читал свое собственное произведение! Надо сказать, приняли благосклонно. Сказали: «Не так, конечно, сильно, как у Апулея, но, в общем, тоже ничего».

Это был, пожалуй, первый опыт моего публичного чтения. Потом я часто читал свои сценарии, но вот чтения в столь сюрреалистических обстоятельствах, в каких случился этот первый опыт, уже не повторилось.

Тема «эротического искусства» в армии имела свое продолжение. Мне оставалось служить буквально месяц, все уже поднадоело, грезилась Москва, пора было ехать к Михалкову, служить совершенно уже не хотелось. Хотелось на волю! И вот один офицер, близкий друг начальника части, вдруг спрашивает: «А у тебя есть там, в городе, какие-то знакомые – порнушку какую-то достать, журналы там?» У меня были знакомые хоккеисты, баскетболисты – ну, думаю, «Плейбоя» может, не найду, но что-нибудь достану, конечно. Я даже не ожидал, какой меня ждет урожай!

Иду, и такое невероятное чувство начала новой жизни. Все вокруг очень важно! Вот сейчас что-то начнется…

Мне с утра – увольнительная. Я иду в город. Обошел всех знакомых хоккеистов, да вообще всех, кто был выездным. И за день собрал дивную коллекцию! Портфель набил «Плейбоями» и «Панорамой». Разложил все очень аккуратно, по мере возрастания «откровенности». И заканчивалась эта журнальная стопка абсолютно чудовищной порнухой. То есть 80 процентов – порнуха была жуткая. А 20 процентов было – ну, девушки топлесс там, легкая эротика. И я офицеру сую «Панораму» сначала. Самое невинное из того, что было. На другой день он подходит: «А нет чего-нибудь посерьезней?» А у меня-то все это лежит в тумбочке, в каптерке. Но я говорю: «Надо попробовать».

Мне увольнительную. Я – в город. Прихожу, уже ему «Плейбой» даю… И так по одному журнальчику в течение месяца ему выдавал. И весь месяц каждый день я ходил в город. У меня даже выработалось некое чувство благодарности к этому жанру. Дня уже не было, чтобы я в увольнение не сходил. И сослуживцы мои в казарме тоже эти журналы изучали. И никто не стуканул, что я уже для удовольствия просто хожу, а порнухой моя тумбочка в казарме набита.

Но я почему-то зарекся уйти хотя бы на день раньше, чем был призван. Словно была мистика в ощущениях какая-то. Мне очень хотелось, чтобы на мой дембель было так – не жарко, но тепло. Чтобы в мае это было. Может быть, чтобы легкий был дождичек, такой мелкий, чтобы дырочки в пыли от него… Я нарисовал некую идеальную картину своего «выхода». На свободу ведь выходишь, при всех прелестях моей конвойной жизни.

И я молил Бога, чтобы не случилось «усиления», потому что, если на зоне где-то ЧП происходит, бунт, побег или еще что, объявляется так называемое усиление. Тогда не отпускают никого. Я боялся этого больше всего, и Бог миловал…

И один в один погода оказалась – именно такая, как я задумал. Очень хорошо помню: иду, и такое невероятное чувство начала новой жизни. Все вокруг очень важно! Вдыхаешь этот воздух – вот она, новая жизнь… Вот сейчас что-то начнется…

И вот в конце мая 1977 года с набором рассказов и картинок полетел я в Москву.

Хорошо помню смешной эпизод по прибытии в столицу. Я зашел в будку первого попавшегося на пути телефона-автомата, бросил монетку и с трудом накрутил на перекошенном вдавленном диске номер Михалкова. Мне ответил мужской голос. Я насторожился – голос явно не Никиты. Но спрашиваю:

– А Никиту Сергеевича можно?

Пауза.

И тут мужик мне отвечает. Я почему-то представил его ярко: в трениках, в майке, с сигаретой. И вот он сочувственно так мне отвечает:

– А вы знаете, Никита Сергеевич умер…

А надо сказать, что под Никитой Сергеевичем советский народ тогда подразумевал в первую очередь Хрущева. И он действительно умер, уже не будучи на посту главы государства, за несколько лет до этого телефонного разговора. Кстати, в прессе это событие широко не освещалось.

Но о Хрущеве я даже тогда не подумал и вышел из телефонной будки как громом пораженный.

Впрочем, походив, проанализировав всю ситуацию, довольно быстро понял, что мужик пошутил. Так что же, телефон неправильный?

Еще раз набираю, уже из другого автомата, с более ровным диском. И слышу тот же самый голос!

– А! Помню, помню! Ну давай, подъезжай на «Мосфильм», – и он объяснил, как доехать, как подойти к проходной «Мосфильма».

И вот сижу на проходной, жду пропуска. Мимо проходят люди, которых прежде я считал недосягаемыми. Сергей Бондарчук, Анастасия Вертинская – та самая, из «Человека-амфибии»! И охватывает предчувствие чего-то необыкновенного, что с тобой должно наконец-то случиться.

И вот идет ко мне по коридору Никита. Я его даже не сразу узнал, потому что он был выкрашен на «Сибириаду» – стали как-то рыжее, светлее и усы его, и прическа.