Томас Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

Озадаченный Абдулла послал в разведку нескольких солдат на верблюдах. После этого не прошло и минуты, как до него донесся звук пулеметной очереди. Он решил, что турки послали наперерез ему летучую группу, и приказал своим всадникам с ходу их атаковать. Те на всем скаку, понеся незначительные потери, смяли пулеметчиков и разметали турок. Эшреф, лишившись верблюдов, пешком отошел на вершину холма. Абдулла назначил награду в тысячу фунтов тому, кто его схватит, и еще до наступления темноты Эшрефа обнаружил, ранил в горячей схватке и захватил шериф Фаузан аль-Харит.

При Эшрефе нашли двадцать тысяч фунтов золотом, богатую одежду, дорогие подарки, некоторые представляющие интерес бумаги, а во вьюках на верблюдах – груз винтовок и револьверов. Абдулла написал вызывающее письмо Фахри-паше с сообщением об этом захвате и вечером того же дня прибил его к поваленному на рельсы телеграфному столбу, когда переходил железную дорогу, беспрепятственно продолжая двигаться к Вади-Аису. Раджа оставил его спокойно отдыхать на очередном привале и приехал к нам. Его сообщение было для нас двойной удачей.

Через толпу ликующих солдат протиснулась скорбная фигура имама. Он поднял руку, и сразу же воцарилась тишина. «Слушайте меня», – проговорил он и прочитал оду, сочиненную в честь выдающегося события. Смысл ее сводился к тому, что Абдулле сильно повезло и что он быстро прославился этим подвигом, тогда как Фейсалу слава доставалась долгим, тяжелым трудом. Ода была недурна уже по одному тому, что отняла всего шестнадцать минут, и Фейсал одарил поэта золотом. И тут увидел на поясе Раджи кинжал, богато украшенный драгоценными камнями. Тот пробормотал, что это кинжал Эшрефа. Фейсал бросил ему собственный кинжал и забрал трофей, чтобы в конце концов отдать его полковнику Уилсону.

– Что мой брат сказал Эшрефу?

– Так-то ты отвечаешь на гостеприимство? – повторил Раджа слова Абдуллы, затем передал ответ Эшрефа: – Прав я или не прав, я готов сражаться до конца.

– Сколько миллионов взяли арабы? – задыхаясь, прохрипел старый алчный Мухаммед Али, прослышавший о том, что у Абдуллы руки по локти в захваченном золоте, которое он пригоршнями раздает бедуинам.

Раджу все донимали бесконечными расспросами, и он вполне заслуженно уснул более богатым человеком, чем проснулся утром того дня, потому что марш Абдуллы на Аис делал положение Медины более надежным. Мюррей давил на противника в Синае, Фейсал приближался к Веджу, Абдулла находился между Веджем и Мединой, и турки в Аравии оказались вынуждены перейти к обороне. Череда наших неудач закончилась, и, глядя на наши радостные лица, лагерь гудел до рассвета.

На следующий день мы снова бодро пустились в путь. Мы позавтракали, сделав привал у нескольких небольших прудов в голой долине, спускавшейся к морю от Эль-Сухура – группы из трех необычных холмов, гранитными пузырями выпиравших из земли наружу. Прохлада делала этот переход приятным. Нас было много, но мы, двое англичан, располагали палаткой, в которой могли скрыться от всех и остаться наедине. Это было важно, потому что самое угнетающее в пустыне – это необходимость постоянно находиться на людях, когда день и ночь слышишь все разговоры и видишь все, чем занимаются другие. Тяга к уединению представлялась частью самообмана насчет своей полезности, искусственным приемом самоутверждения. Наше с Ньюкомбом уединение было в десять раз спокойнее, чем жизнь на виду у всех, но из-за такого барьера между руководителями и массой людей страдало дело. Среди арабов не существовало никаких различий, ни традиционных, ни естественных, за исключением безоговорочного признания власти за каким-нибудь шейхом, прославленным своими свершениями. Они говорили мне, что их вождем может быть только тот, кто ест их пищу, носит их платье, чей уровень жизни ничем не отличает его от уровня жизни остальных, однако он – лучший из всех благодаря совершенству своей личности.

Утром мы быстро двинулись к Абу-Зерейбату под сиявшим в безоблачном небе раскаленным солнцем, чьи лучи, как всегда, терзали наши глаза, отражаясь от полированного песка и кремня. Дорога незаметно поднималась к острому, выветренному известковому гребню, и перед нами постепенно открывался усеянный черным гравием склон, за которым милях в восьми к западу, как мы знали, было пока невидимое нам море.

Остановившись на короткий привал, мы почувствовали дыхание лежавшей где-то впереди большой низины, но лишь около двух часов дня, после того как мы миновали обширное обнажение базальта, перед нами открылась протянувшаяся на пятнадцать миль долина вырвавшейся из холмов Вади-Хамдх. Дельта растекшейся двадцатью рукавами реки занимала большое пространство на северо-западе. Нам были видны вдали темные полосы – заросли кустарника в некогда промытых водой руслах ныне высохших стариц, которые петляли внизу по равнине, то исчезая, то снова появляясь в поле зрения за неровной кромкой холма и затем растворяясь в нависшем над невидимым морем солнечном мареве милях в тридцати слева от нас. По ту сторону Хамдха над равниной круто поднимал в небо свою двойную вершину Джебель-Рааль, похожий на гигантского горбатого зверя с рассеченной надвое спиной. Нашим глазам, отвыкшим от крупных черт рельефа, открылась величественная панорама – дельта пересохшей реки, которой по длине уступал сам Тигр: крупнейшая долина Аравии, впервые упомянутая Даути, но до сих пор не исследованная, с нависшей над Хамдхом прекрасной, резко очерченной на фоне неба громадой Рааля.

В предвкушении чего-то необычного мы стали спускаться по гравийным склонам, на которых все чаще появлялись прогалины травы, и наконец в три часа вошли в саму долину. Русло реки, шириною около мили, поросло купами кустарника асля, под которыми ветер надул песчаные холмики высотой в несколько футов. Песок этот был грязен от прорезавших его слоев хрупкой сухой глины, последних свидетелей былых паводков. Песок между ними был испещрен вкраплениями засоленного, перегнившего ила, и в него с хрустом крошащегося печенья проваливались ноги наших верблюдов. Они поднимали густые клубы пыли, казавшиеся еще более плотными в ослепительном солнечном свете, наполнявшем мертвый воздух долины.

Из-за этой пыли задние шеренги не знали, куда им идти, холмики стали попадаться все чаще, а русло реки расщеплялось на лабиринт мелких стариц, которые из года в год оставляла после себя вода. Мы не прошли еще и полпути по долине, а она уже вся темнела зарослями высоких кустов, разросшихся по сторонам этих бугров и переплетавшихся друг с другом сухими, пыльными и хрупкими, как старая кость, ветвями. Мы подобрали свешивавшиеся украшения наших ярких седельных вьюков, чтобы не порвать их о жесткие ветки, плотнее завернулись в плащи, пригнули головы, оберегая глаза, и ураганом ринулись напролом через заросли. Слепившая глаза и забивавшая глотку пыль, хлеставшие по лицу ветки, недовольное ворчание верблюдов, крики и смех солдат превращали наш марш в незаурядное приключение.