Марина Максимова - Это же я…

К совершеннолетию я приобрела стойкое отвращение к любого рода тусовкам и ни разу в жизни не пошла «клубиться» по собственной воле, только если это было связано с работой.

Я была самым молодым завсегдатаем ночных клубов в нашем городе. По правилам безопасности несовершеннолетние граждане туда не допускались, но мне, артистке и журналисту, разрешалось не только ходить на вечеринки, но и проводить в любом заведении столько времени, сколько было нужно. Вы думаете, я стала фанаткой развеселых тусовок? Наоборот. К моменту, когда мои одноклассницы окончили школу, получили разрешение на взрослую жизнь и пустились в отрыв, пробуя свои первые коктейли, мне уже все наскучило. Я выучила наизусть все черные ходы, все входы и выходы из каждого заведения. Я видела эти клубы при дневном свете (а днем, поверьте, они выглядят далеко не так романтично), я знала, где находится режиссерская, что в гримерках, могла на ощупь в темноте пройти в любую комнату и была, по-моему, лично знакома с каждой лампочкой и с каждой микрофонной стойкой. К совершеннолетию я приобрела стойкое отвращение к любого рода тусовкам и ни разу в жизни не пошла «клубиться» по собственной воле, только если это было связано с работой. Алкоголь и наркотики тоже прошли мимо меня. Как это ни парадоксально звучит, но уберегли меня от соблазнов именно друзья-музыканты. Я была для них кем-то вроде «сына полка», они чувствовали за меня ответственность, и, хотя сами отрывались так, что дым стоял коромыслом, мне было категорически запрещено даже приближаться к сигаретам и бутылке. Ребята хорошо знали моих родителей. Мама приглашала этих патлатых небритых рокеров на мои дни рождения, и гости, посмеиваясь в бороды, чинно сидели за столом, на котором стояли лимонад и тортик. Могли они после этого допустить, чтобы я на их глазах пила водку и виски? Разумеется, нет. «Все родителям расскажем!» – грозились они, даже если я просто смотрела в сторону запрещенных веществ. А мне они, честно сказать, и не требовались особо – самый большой кайф в жизни я получала от музыки. У меня была возможность сочинять песни, петь их, и я жила абсолютно счастливо без всякого дополнительного допинга.

Жизнь была прекрасна, о большем и мечтать не приходилось. Единственное, что расстраивало, – это обстановка в семье. Дома меня потеряли: я могла вернуться глубоко за полночь, а мама ждала меня, не смыкая глаз, и, естественно, как только я появлялась на пороге, высказывала все, что думает обо мне, моих друзьях и шоу-бизнесе в целом. Когда мамино терпение заканчивалось, она насылала на меня папу. Он, впрочем, не мог выступать в качестве тяжелой артиллерии, поскольку где-то в глубине души всегда поддерживал мое стремление к сцене. Папа подписал мой первый контракт со студией, папа метался вместе со мной по вещевому рынку, спонсируя покупку первой сценической обуви: каких-то немыслимых громадных ботинок, которые я потом собственноручно обклеивала стразами, чтобы ярче блестели в свете софитов. Папа был за меня. Но и мамины педагогические инициативы тоже поддерживал – а как иначе? Помню, мама как-то решила вытащить все семейство в музей, мол, хватит болтаться по подворотням, пойдемте развивать чувство прекрасного. Папа горячо подхватил эту идею, и мы пошли на выставку каких-то там поделок из какого-то там стекла. Я и брат встали в дверях, нарисовали на лицах скучающие выражения, которые так хорошо умеют делать подростки всего мира, и терпеливо ждали, когда же мама сполна насладится искусством. Папа же старательно делал вид, что вот прям сейчас он духовно растет, и вдохновенно изучал каждый экспонат, медленно переходя от одного к другому. И надо было такому случиться, что в том же помещении в самом дальнем углу кто-то зачем-то оставил на полу карбюратор. Ну хоть бы тряпочкой прикрыли! Нет, лежал себе, тускло поблескивая металлическими боками. А папа шел вдоль стендов, неумолимо приближаясь к этому произведению искусства. Не меняя воодушевленного выражения лица, он перевел взгляд со стеклянной поделки на карбюратор, лицо его осветилось еще больше, он завороженно опустился на корточки, и его перестало интересовать все вокруг, включая поделки, маму, нас и мироздание в целом. Стало совершенно очевидно, что папа свою нишу в искусстве нашел.

Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов.

Мама перепробовала все возможные тактики: и ругалась, и сажала нас всех за стол переговоров, где они с папой два часа рассказывали мне, какую ошибку я совершила, сделав татуировку на руке, и как я потом ее возненавижу, а свести уже не смогу (к слову, я свою татуировку до сих пор нежно люблю). Папа, видя, что я все чаще ухожу в себя и предпочитаю не спорить, а играть в молчанку, заходил ко мне в комнату и осторожно говорил: «Марин, ну мы не диджеи какие-нибудь, ты с нами поговори хоть!» Я стремилась смыться из дома куда угодно, только чтобы избежать промывки мозгов. Впрочем, в свое оправдание могу сказать, что маму при этом я никогда не обманывала и не утаивала от нее свои планы. Я всегда честно говорила: ушла туда-то, вернусь поздно. Но мои решения не обсуждались. Если я решила, что мне туда надо, никакие скандалы и уговоры моей уверенности поколебать не могли. Мама вставала в дверном проеме «звездочкой», запирала меня на ключ в моей комнате – это не помогало. Ну то есть мама была уверена, что внутри этой комнаты я стою в углу и раскаиваюсь, но я еще в восьмом классе обнаружила, что могу легко просочиться сквозь решетку на окне на улицу (благо, жили мы на первом этаже). Этот трюк я с успехом проделывала вплоть до окончания школы. Но обычно до побега все-таки старалась не доводить, предпочитала действовать более изобретательно. Однажды, не успев доделать уроки и обнаружив, что время подпирает и тусовка уже ждет, сделала одухотворенное лицо и ляпнула первое пришедшее в голову: «Понимаешь, мама, я влюбилась! Я не мыслю жизни без этого человека! Отпусти меня к нему, я должна его видеть!» Всю эту галиматью, не имеющую ничего общего с реальностью, я произнесла не моргнув глазом. Мама – трепетная женщина и вдобавок педагог по образованию, никак не смогла оставить без внимания такое громкое заявление. Она села рядом со мной, взяла меня за руку и, глядя в глаза, стала подробно расспрашивать, что же за любовь у меня там такая. Я уверенно назвала первого пришедшего мне в голову товарища – того самого, который за несколько месяцев до этого разговора встречал нас с папой на пороге моей первой студии. И принялась с жаром его маме описывать. Откуда он всплыл в моей голове? Не могу сказать. Вдохновение нашло. С того моего первого визита в студию мы с ним не раз виделись, пересекались на тусовках, вращались в одной компании, то есть были знакомы, но и только. Я даже близко не была к состоянию «влюблена». Почему он? Может быть, дело в том, что он тоже собирался в тот день в клуб, и я сообразила, что смогу попросить его довезти меня до дома. Надо же было дать маме убедиться, что я не вру. В общем, тронутая душещипательным рассказом мама меня отпустила, я, приехав в клуб, тут же рассказала всем об этом забавном разговоре с родительницей. Главный герой (его звали Андрей, но с большей охотой он откликался на имя Шульц) тоже услышал эту историю, вместе со всеми посмеялся, а после концерта настоял на том, чтобы все-таки отвезти меня домой и сдать с рук на руки матери (мол, если уж врать, то до конца).