Александр Верещагин - Дома и на войне

Бендесенский перевал – опасное место. Сотни скалистых горных вершин и гребней тянутся по сторонам дороги узким ущельем. Между ними вьются бесчисленные, едва-едва заметные тропинки, известные одним текинцам. Скалы изредка покрыты тощими, чахлыми деревьями, наподобие нашего можжевельника. Впоследствии я слышал от нашей охотничьей команды, которая здесь разгуливала для обеспечения пути, что в глуши ущелий есть большие лесные рощи, но сам я их не видал.

Был вечер. Когда мы подошли к Бендесенской долине, она была с версту ширины и покрыта густой зеленой травой. За долиной тянулись отроги тех же самых Капет-Дагских гор.

При выходе из ущелья я приметил влево от дороги, на откосе горы, маленькую пещеру. К ней вилась узенькая тропинка. Подъехав ближе, я увидел в скале неглубокую впадину, прикрытую с наружной стороны глиняной стенкой, в которой были устроены бойницы для ружей. Чтобы войти в пещеру, нужно было слезть с лошади. Дно ее было покрыто свежим конским пометом и ячменем. Здесь, очевидно, еще недавно были хищники. Не из этого ли, думаю, гнезда был убит казак? Бойницы из стенки глядели как раз на то место дороги, где его подстрелили.

Близ ущелья мы увидели транспорт, расположившийся на отдых. Войсковой старшина Дьяков с офицерами сидели в палатке и пили чай. Я представился им, выпил чашку чаю и затем спросил: не может ли кто указать мне место, где убит Студитский. Несколько офицеров предложили свои услуги, и мы пошли смотреть. Место стычки было как раз напротив того места, где остановился транспорт, саженей за сто.

– Вот, ваше благородие, здесь дохтура убили, вот и кровь их, тут они и упали, – объясняет мне низенький молоденький казак, с рыжими усиками, который, узнав, зачем мы шли, побежал вперед и, поднявшись саженей двадцать по крутой горе, остановился около двух больших камней.

– Ты почему знаешь, разве ты был с доктором? – спрашиваю я.

– Так точно, – отвечает казак. – Они, ваше высокоблагородие, ничего, – остались бы живы, потому здесь, за камнями, текинцам с нами ничего не поделать, – да браниться стали нехорошими словами, кричать: – Валяй их, таких-сяких! – и захотелось им из-за своего камня, где со мной сидели, вылезть и перебраться вот за этот большой, где наши остальные сидели. Только приподнялись, как их тут наповал и убило. Только они и успели крикнуть: – Братцы, жене моей кланяйтесь! – за бок схватились и упали. – У них, говорят, жёнка молодая осталась, – сумрачно добавил казак вполголоса, очевидно, недовольный Студитским, что тот бранился и тем, по его мнению, накликал на себя беду.

Вершины камней, где скрывались наши, были покрыты бороздами от неприятельских пуль. Ясно было, что текинцы, близехонько засевшие, метили как раз в головы казаков, высовывавшихся при стрельбе. Но как ни отчаянно защищались казаки, они все-таки неминуемо погибли бы от утомления и недостатка воды, если бы в это время не подоспела на выручку рота солдат, возвращавшаяся из Вами в Хаджам-кала. Текинцы как только завидели роту, моментально скрылись.

Еще рассказал мне казак, что один из его товарищей в ту минуту, как уже им пришлось очень плохо, осторожно спустился с горы, ведя лошадь в поводу, вскочил в седло и понесся долиной в Хаджам-кала – дать знать о случившемся. Пока текинцы опомнились от неожиданности, казак был уже далеко. Они бросились в погоню, долго гнались за ним, но тот благополучно ускакал. Не желал бы я очутиться в таком положении: споткнись конь, потеряй одно мгновение, и пропал, пощады не жди.

Я кругом обошел место этой стычки. На гребне горы, у самого ската, на твердой желтоватой почве, усеянной мелкими камешками, лежал убитый текинец; из простреленной головы вытекло много крови, и она запеклась на земле темным пятном. Белая мохнатая папаха валялась поблизости. Казак толкнул труп ногой, и он медленно, точно нехотя, покатился под гору, размахивая окостеневшими растопыренными руками, то показывая свое смуглое бородатое лицо, то снова отворачиваясь.

Возвратившись назад, я пошел взглянуть на транспорт. Он уже располагался на ночлег, верблюдов развьючивали, вожаки-туркмены сидели около горящих костров и варили рис. Вскоре стемнело, и мы все улеглись отдохнуть.

В походе я не мог долго спать и просыпался вообще очень рано. Так и теперь. Не знаю, много ли прошло времени, проснулся, смотрю сквозь раскрывшиеся дверцы отсыревшей палатки: уже рассветает. Дьяков и другие офицеры еще спят. Я тихонько выхожу из палатки. Дьяков испуганно сдергивает со своей седой головы одеяло, которым было закрылся сглуха, быстро вскакивает и выходит за мной. Свежий утренний воздух так и пробивает наши легонькие бешметы.

– Пора подыматься, – говорит Дьяков вполголоса, чешет затылок, зевает, затем подпирает руками свою коренастую полную фигуру в боки, точно, не приняв такой позы, он и приказания не мог отдавать, кричит своим хохлацким выговором:

– Горнист, горнист!

Невдалеке, из-за ружейных козел, приподымается солдат, спиной к нам; накинутая шинель съехала набок. Он поправляет ее, надевает кепи, берет свой медный «струмент» и отправляется к палатке начальника транспорта.

– Играй по возам, – кричит Дьяков.

Горнист останавливается, сплевывает в сторону, прилаживает инструмент ко рту, и через несколько секунд далеко раздается в общей тишине продолжительная заунывная первая нота этого сигнала:

Ти-и-и-и-и… ти-та-ти и т. д.

Какое-то особенное впечатление производил на меня всегда в походе этот первый протяжный звук. Все спит, все покоится безмятежным сном, а горнист старается, наигрывает. Вот он кончил; продрогнув от холода, поддергивает плечами шинель и быстро скрывается за ружьями. Дьяков и я снова ложимся на свои места, и дожидаемся, что вот лагерь сейчас начнет подыматься. Но проходит, пожалуй, добрых полчаса, а нигде не слышно никакого движения. Нам самим тоже не хочется вставать и сладко дремлется! Но, наконец, Дьяков опять выскакивает из палатки и снова кричит:

– Горнист, горнист!

– Чего изволите, ваше скородие?

– Что же ты, играл? – спрашивает начальник, хотя сам ясно слышал, как тот играл.

– Играл!

– Так худо играл, играй еще.

И начальник транспорта возвращается назад в палатку. Через минуту опять раздается:

Ти-и-и-и… ти-та-ти и т. д.

Через полчаса мы сидим с Дьяковым, поджав ноги по-турецки, и пьем чай; к нам собираются остальные офицеры и подсаживаются согреться чайком. Солнечные лучи уже падают на долину и скоро доберутся и до нас. Кругом раздается оглушительный рев верблюдов: их навьючивают. Животные лежат, подогнув под себя ноги и как бы желая показать, что им не нравится навьючивание, жалобно поворачивают уродливые головы то в ту, то в другую сторону и отчаянно ревут.