Татьяна Кузминская - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Как же ты будешь его называть, если он Митрофан? – улыбаясь спросила мать.

– Я подумаю…

– Вот глупая, – смеясь сказала Лиза, – она теперь уж что-нибудь да придумает свое.

– Да вот я и вспомнила, как он мирился со мной и пел:

– Вот я и буду звать его «предметом моей дружбы». Буду писать ему письма. Ведь можно, мама?

– Ты еще ребенок, тебе-то можно, а вот вам, – обращаясь к сестрам, добавила мать, – вам уже неловко переписываться с ним и называть по фамилии. Теперь ведь пошла такая мода. Ее усвоили нигилисты, которых, к сожалению, развелось очень много после романа Тургенева «Отцы и дети». Вот Василий Иванович наш уговаривал же Соню обстричь себе косы, да Сонечка благоразумна, она только посмеялась над ним.

– Ну, мама, – сказала Соня, – разве я его буду слушать!

– Стали проповедовать теперь о свободе женщины, – продолжала мать.

– Какая свобода? В чем она состоит? – спросила я.

– В неповиновении родителям. Замуж выходят за кого хотят, не спросясь родителей.

– Что ж, это хорошо! – сказала я. – Кого я люблю, за того и выйду!

Сестры засмеялись.

– Хорошего тут мало, – сказала мать. – Родители всегда лучше детей знают, что им лучше. По улицам молодые девушки одни ходят, – продолжала мать, – жмут им руки мужчины, так что пальцам больно.

– Видите, мама, а вы нам запрещаете руку мужчинам подавать, а велите реверанс делать. А намедни Лиза и Соня Головину на прощание руку подали, – говорила я.

– Да, я знаю, – сказала со вздохом мать, – теперь, к сожалению, эти интимности уже приняты и в нашем обществе.

– Мама, да что же тут такого? И Ольга и все наши подруги подают теперь руку, – сказала Соня.

Мама не отвечала, она продолжала свое. – Да еще хотят теперь девушек в университет пустить, какие-то курсы устроить.

– А я с удовольствием поступила бы в университет, – сказала Лиза. – Разве один Василий Иванович может дать образование?

– А на что оно? Оно и не нужно, – сказала мать, – назначение женщины – семья.

Лиза чувствовала, что воззрение матери в первый раз в ее жизни расходится с ее воззрением, что оно раздвоилось и пошло куда-то вперед. Лиза жаждала образования, но, конечно, не той мнимой свободы, о которой говорила мать, в этом она была согласна с ней, но расходилась с ней в том, что мать отвергала пользу образования для женщины и признавала только семью.

Лиза всегда почему-то с легким презрением относилась к семейным, будничным заботам. Маленькие дети, их кормление, пеленки, все это вызывало в ней не то брезгливость, не то скуку.

Соня, напротив, часто сидела в детской, играла с маленькими братьями, забавляла их во время их болезни, выучилась для них играть на гармонии и часто помогала матери в ее хозяйственных заботах.

Поразительно, как во всем эти две сестры были различны. Соня была женственна как внешностью, так и в душе своей, и это была ее самая привлекательная сторона. Эту весну она как-то расцвела, похорошела, ей шел 18-й год; молодость брала свое, к ней вернулась ее обычная веселость, несмотря на отъезд Поливанова. Она как будто говорила себе:

– Если судьба разлучила нас, то горевать не надо; на то воля Божья, что будет – то будет.

Последние слова она вообще любила часто повторять, полагаясь на судьбу.

С наступлением весны я чувствовала в себе какой-то душевный подъем. Что-то новое, молодое просыпалось во мне. Мне пошел 16-й год. Несбыточные мечты волновали меня и уносили в далекое будущее. То безотчетная тоска овладевала мной и жажда чего-то неудовлетворенного томила меня.

Меня влекло вон из города. Переехать в Покровское мы еще не могли и иногда по моей же просьбе ехали куда-либо за город.

На вольном воздухе весна живила меня. Я вдыхала в себя свежий пахучий воздух и с меньшим братом Петей бегала «по мягкому», как я выражалась, после каменистой мостовой, но, вернувшись домой и войдя снова в душные, неосвещенные комнаты, я нигде не находила себе места. Сестры уходили к себе. Мама была у отца в кабинете, а я оставалась одна.

Знакомая, сладостно-мучительная тоска овладевала мной. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел, хотелось высказать все то, что безотчетно мучило меня, а что – я сама не отдавала себе отчета.

«Вот если бы Кузминский был здесь», думала я, он понял бы меня. Как хорошо мы говорили с ним на Святой, вернувшись из Нескучного, о том, как мы будем жить вместе, когда мы женимся, и это наверное будет, потому он пишет мне: «L'idee settle, que tu deviendra un jour promise d'un autre, me fait frissonner» [7] Одна мысль, что ты можешь сделаться невестой другого, приводит меня в содрогание (фр.) .

Переписка наша за этот год изменилась. Мы писали и по-русски, и, по привычке, иногда по-французски. Лиза уже не помогала мне, я писала одна, и я могла найти в его письмах, чего не хотела бы показать кому бы то ни было. Бывало, когда взгрустнется, пойдешь к няне, – она всегда успокоительно действовала на меня. Она имела на меня хорошее влияние и первая заставила меня верить в силу молитвы.

Уложив детей, Вера Ивановна сидит, бывало, в углу комнаты и читает вполголоса святцы. Перед ней на столе горит сальная свеча. Строгое лицо ее с длинным, прямым носом, освещенное сверху светом лампады, кажется неподвижным.

Сядешь против нее и начнешь говорить о том, что мучит и тревожит.

– Няня, папа нездоров, мама не в духе, в доме скучно, тоскливо, и письма давно нет…

– Это от губернатора-то? – спросит няня.

Я засмеюсь, что она так называет Кузминского. Няня рада, что насмешила меня.

– Напишет, чего тут горевать. Вам стыдно на жизнь жаловаться. Вам ли плохо живется. Все вас любят, балуют.

– Да, я знаю, – перебиваю я ее, – но…

– А вот вы намедни, – перебивает меня няня строгим голосом, – обедня еще не отошла, а вы на весь дом песни поете. Нешто это можно, это грех! Мало молитесь.

– Да, да, няня, это правда.

– Вот теперь великий пост, пойдемте завтра к ранней обедне.

– А дети как же? – спрошу я.

– Федору посадим. Мамаша меня пустили.

И я вставала в 5 часов и шла с няней в собор. Молитвенное настроение в соборе охватывало меня сразу. Несомненная горячая вера в Бога загоралась в душе, как неугасимый огонек. Становилось и легко, и радостно.

Придя домой, я тихонько сзади подкрадывалась к матери, обвивала ее шею руками и говорила: – Мама, я ходила с няней к ранней обедне, я вам не говорила, вы уже спали… Ничего?

И я здоровалась с ней, целовала ее, заглядывая ей в глаза.

– Только бы ты не простудилась, – говорила мать, с улыбкой глядя на меня.

И я чувствовала, как мы любили друг друга, и моему размягченному сердцу все казались добрыми и дружными: и папа, и Лиза, и Трифоновна, несшая в столовую на решете сухари к утреннему чаю.