Татьяна Кузминская - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Я наблюдала за бабушкой. От ее прежней красоты, про которую я слышала, казалось, не осталось ничего. Отвисшая нижняя губа, проваленные щеки, беззубый рот были очень некрасивы. Одни только глаза, большие и выразительные, были красивы до сих пор.

Слышавши от матери, что Лев Николаевич описал бабушку в «Детстве» и «Отрочестве» в лице La belle Flamande, я, несмотря на все желание, не могла перенестись в ее прошлое и представить себе красивую цветущую женщину.

К вечеру мы были дома. Я позвала дедушку в сад, где я набирала груши, и слушала его рассказы о том, кого Лев Николаевич описал в своем «Детстве».

– А ты меня не узнала? – спросил меня дедушка.

– Узнала по тому, как ты плечом дергаешь. Мама мне вслух читала и что-то пропускала, – наивно сказала я.

– Хорошо делала, – сказал дедушка. – А Володя это его брат Сергей, Любочка – Мария Николаевна.

– А кто же это Сонечка Валахина? – спросила я.

– Это Сонечка Колошина, его первая любовь. Она так замуж и не вышла. Он и гувернера своего описал St. Thomas. Дмитрий Нехлюдов в «Юности» это его брат Митенька. Большой оригинал был. Вера его доходила до ханжества. Жил он на окраине города и знался только с очень нуждающимися студентами, посещал тюрьмы и избегал равных себе. В церковь ходил каждый праздник, не в модную, а в тюремную, и имел очень вспыльчивый характер. Все Толстые – оригиналы.

В сад к дедушке пришел Сашка и прекратил наш разговор. Он принес почту. Дедушка подал мне два письма. Одно матери от отца, а другое мне от Пако.

Я побежала к матери. Прочитав письмо, она сказала: – Ну, слава Богу, дома все благополучно.

Я ушла в нашу комнату, где нашла Лизу. Она сидела одна у овна. Глаза ее были заплаканы. Я не спросила ее, о чем она плакала: я знала причину ее слез. Мне стало от души жаль ее, но я не знала, как утешить ее. Я сказала:

– Лиза, не горюй, перемелется – мука будет. – Я вспомнила, как говорила мне это мать, утешая меня после ссоры с Кузминским.

– Таня, – серьезным голосом начала Лиза. – Соня перебивает у меня Льва Николаевича. Разве ты этого не видишь?

Я не знала, что ответить. Сказать, что он сам последние дни льнет к ней, я не решалась – это еще более огорчило бы Лизу.

– Эти наряды, эти взгляды, это старание удалиться вдвоем бросается в глаза, – продолжала Лиза.

Я понимала, что Лизе хотелось высказаться, излить свое горе кому-нибудь, и я молча слушала ее.

– Ведь, если ты не будешь стараться завлечь кого-либо, не будешь желать ему нравиться, то он и не обратит на тебя большого внимания, – говорила Лиза.

– Нет, – перебила я ее, – обратит внимание! Вот смотри, что пишет мне Жорж Пако, какие чудесные стихи!

Лиза, прочтя письмо, засмеялась. Этот смех мне был очень приятен – мне удалось развлечь ее. Я вскочила с места и нежно поцеловала ее.

– Пойдем в сад, там много груш, – сказала я.

Она была тронута моей лаской, что очень редко случалось с ней. Ее никогда никто не ласкал. Взяв корзинку, мы пошли в сад.

Вечером, когда все разошлись и уже ложились спать, надев ночную кофточку, я тихонько пробралась в комнату матери. Она была уже в постели, и маленький Володя в детской кроватке спал крепким сном.

– Ты что? – увидя меня, спросила мать.

– Я хочу поговорить с вами, мама, – сказала я.

– Ну садись. О чем же? – спросила мама.

Прежде чем идти к матери и исполнить свою миссию, возложенную на меня Львом Николаевичем, как мне казалось тогда, я повторяла себе, как я должна буду исполнить это, не разочаровывая сразу мать.

Но, увидав маму, я пришла в нетерпение, и вся моя осторожность сразу исчезла.

– Мама, – начала я, – Вы и папа, и все в доме не видите правды.

– Какой правды, о чем ты говоришь?

– Конечно, о Льве Николаевиче. Вы думаете, что он женится на Лизе, а он женится на Соне. И я это знаю наверное, – сразу буркнула я матери.

– Почем ты можешь знать это? – с удивлением спросила мать, – ты глупости болтаешь.

– Нет, не глупости, а правда; вы не видите. Мама, помолчав, спросила меня:

– Что ж, Сонечка говорила тебе что-нибудь?

– Говорила, – поспешно ответила я, – то есть нет, но это секрет, – путалась я. – Она только мне сказала.

Мать больше не расспрашивала меня. Мне казалось, что она своим материнским чутьем подозревала правду, но боялась сознаться в ней, зная, как будет огорчен отец. Он так любил Лизу и знал про ее увлечение.

Володя заворочался в своей кроватке, и несколько секунд у нас длилось молчание.

– Что это за письмо ты держишь в руках? – спросила меня мать.

– Это я вам хотела показать, я получила сегодня от маленького Пако (маленький – прозвище, в отличие от отца). Вот это письмо. Он мне делает предложение, – торжественно объявила я.

– Как? тебе предложение! Тебе еще 16-ти лет нет, – сказала мама строгим голосом.

– Ну вот вы уже сердитесь, мама; вы мне скажите, что мне ответить надо?

– Как, что ответить? Ничего.

– Да вы прочтите, как он мне жалостно пишет; а потом написал чудные стихи, акростих на мое имя.

Мама взяла письмо и вслух прочла его, так что я слышала его во второй раз: «Je vous l'avouerai fran-chement, que vous ne pouvez vous faire une idee de ce qui se passe et dans ma tete et dans mon coeur depuis votre depart». [15] Откровенно признаюсь вам, не могу выразить, что происходит в моем уме и сердце после вашего отъезда (фр.) .

«Осиротел я без вас и каждый день считаю, сколько остается дней до вашего приезда».

– А теперь читайте акростих, – сказала я. Мама начала чтение.

Несмотря на сон Володи, послышался неудержимый смех мама. Так смеются только любящие матери.

– Мама, что же тут смешного? – обиженно спросила я, не понимая тогда всю прелесть ее смеха. – Вам не стоит показывать письма, вам все смешно. Очень хорошие стихи. Вот и все. А посмотрите, что написано в конце письма. – Я повернула с нетерпением страницу, и мать прочла: – «Pouvez-vous faire mon bonheur eternel?» [17] Можете ли вы сделать мое вечное счастье? (фр.) . – Вы понимаете, мама, что он мне сделал предложение?

– Как я могу понять такой вздор. Тебе надо об уроках думать, а не о женихах.

– Теперь вакация, да я и не думаю о них, – сказала я. – Ну чем же я виновата? А какой акростих хороший, правда? Ну, мама, будьте веселая, добрая, вы все недовольны, – говорила я, целуя ей руку и подвигаясь к ней.

– Таня, – ласково заговорила мама: – Ведь он такую чушь пишет. Ну, что в тебе испанского? Скажи, пожалуйста.