Георгий Виллиам - Побежденные

– Да что вы! Да как можно, – заговорили они хором. – Как можно, чтобы за деньги? Живите себе даром, сколько пожелаете. Разве мы не понимаем?..

Насильно уговорили их взять плату. И тогда они начали торговаться; но, в конце концов, согласились сдать все-таки недорого. Мы поблагодарили, живо перевезли вещи и устроились. Вечером к нам явилась все семья Бурачков, чтобы нам не показалось скучно на новом месте. Сели, где кому пришлось – комнатка была крохотная, – начались расспросы, разговоры.

– Молодцы, – говорил он, неуверенно поглядывая на жену. – Видите в окно вон эту горку? – Я взглянул: за окном опять горела яркая звезда над домиком астронома. – Вот из-за этой горки они пришли. И много же их было! Большевики, – он сказал было «наши», но поправился, быстро посмотрев на хохлушку, – большевики уходили по Сухумскому шоссе, а они вдогонку – бах, бах! Словно леший в горах охает…

Бурачек помолчал, потом опять начал рассказывать.

– Прогнали красных, – и сколько же их тогда положили, страсть господня! – и стали свои порядки наводить. Освобождение началось. Сначала матросов постращали. Те сдуру и остались: наше дело, говорят, на воде, мы и с кадетами жить станем… Ну, все как следует, по-хорошему: выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву. Так, верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на том месте вся земля шевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было.

– И все в спину, – со вздохом присовокупила хохлушка. – Они стоят, а офицер один, молодой совсем хлопчик, сейчас из револьвера щелк! – он и летит в яму… Тысячи полторы перебили…

Старший сын улыбнулся и ласково посмотрел на меня.

– Разрывными пулями тоже били… Дум-дум… Если в затылок ударит, полчерепа своротит. Одному своротит, а другие глядят, ждут. Что-то отдельное!

– Добро управились, – снова продолжал Бурачек. – Только пошел после этого такой смрад, что хоть из города уходи. Известно, жара, засыпали неглубоко. Пришлось всем жителям прошение подавать, чтобы позволили выкопать и в другое место переложить. А комендант: а мне что, говорит, хоть студень из них варите. Стали их тогда из земли поднимать да на кладбище.

– Гы, гы, гы!.. – вдруг захохотал младший, Павлик.

– Ты чего это? – строго заметила мать.

– А как же мама, чудно мне очень: лежит это он на кладбище и думает: «А где же у меня полчерепа, например… Гы, гы!»

Бурачек цыкнул на сына и продолжал:

– Освободили и порядки навели. Жить совсем хорошо стало. Одного не возьму в толк: отчего бы это? Конечно, мы люди необразованные, интеллигенских дел не понимаем, а только ни к чему теперь приступу нет. На базар пойдешь, – и то тебя либо по морде, либо, нагайкой. Купить ни чего не купишь, потому дорого, а паспорт показывай. Ты, может, зеленый, говорят; а нет паспорта, сейчас тебя в комендантское, да по тому месту, откуда ноги растут. Намедни сына моего младшего, Павлика этого самого, около ворот сгребли: подавай паспорт! Уж какой у мальчугана паспорт. Отвели на станцию да так шомполами обработали, аж вся спина словно чугунная стала…

Павлик согласился:

– Добро почистили.

– Ну. Да, положим, – скромно добавил он, – после того добровольцу тому, кадету, тоже хорошо досталось, бить который меня велел. Встретили его ребята в потемках да камнями. Солдат был с ним, убежал. А самого его поутру в канавке около «кукушки» нашли – вместо головы, говядина, а в рот д…ма напихали.

Павлик умолк, потом запел вполголоса. И тут я впервые услышал песенку, единственную, сочиненную за нашу революцию, настоящую народную песенку:

Павлик пел и как-то очень уж откровенно посматривал на нас с женой своими смелыми, серыми глазами. Все молчали.

– Павлик, – строго окрикнула его мать. Тот только глазами на нее засверкал и продолжал дальше уже полным голосом:

с улыбкой посмотрел на нас:

– Вы уж простите; дитя, не понимает.

– Нехорошо Павел, – остановил он сына. – Может кто в окно услыхал. Добровольцы нам свободу дали, а ты чего распелся!..

Потом опять обратился ко мне:

– Вы вот люди интеллигентные, за границей жили, учились. Объясните мне, пожалуйста, не пойму я: хлопчик мой старший, вот он сидит, – в политехникуме в Екатеринодаре учился. Как пришли добровольцы, я его послал туда с матерью, чтобы опять, значит, зачислили, а директор ихний новый и говорит: идите, говорит, к большевикам, пускай они для вас свои политехникумы открывают, красные… Какие это красные политехникумы бывают?

Горячо вступилась хохлушка; даже щеки у нее зарделись, и глаза вспыхнули.

– Да еще что кажет: сыну твоему восемнадцать по бумагам исполнилось. Его в армию надо, а не учить… Через месяц, кажет, мобилизация; гляди: чтобы к зеленым не ушел, а то с тебя шкуру спустят… Так вместо политехникума на табачной фабрике в конторе служит; хлопчик способный; лучше всех учился.

– Ладно, мать, – остановил ее Бурачек. – Раскудахталась… Людям покой надо дать… Приятно почивать на новом месте.

Бурачки один за другим протянули нам руки.

Ночью меня разбудила беспорядочная пальба. Стреляли со всех сторон поодиночке, пачками. Где-то далеко ухнул орудийный выстрел и тысячекратным эхом раскатился в горах. Стрельба не прекращалась до рассвета. Когда я вышел утром, чтобы идти в город, около наших ворот, раскинувшись, лежал мертвый кубанский казак и смотрел неживыми глазами на небо. Мимо торопливо шли чумазые рабочие в депо, офицеры с винтовками за плечами; жандармы со станции. На мертвого не обращали решительно никакого внимания: словно дохлая собака валяется. Я спросил у Бурачка о причинах пальбы ночью.

– А это у нас каждую ночь зеленых пугают… Намедни бак с бензином продырявили, насилу справили… А что казак этот, – он тронул труп сапогом, – так это стражник. Беспокойный был человек.

Собиравшийся на свою фабрику сын добавил:

– Это что: вот третьего дня одного в отхожем месте на шли, так это работа. Все – руки, ноги цело, а головы нигде отыскать не могут. Что же вы думаете? Голову в бочку упрятали. На другой день весь обоз собрали и нашли; в самую гущу упрятали…

Павлик, тоже вышедший послушать умных разговоров, так и покатился.

Вечером я пошел на вокзал за хлебом в буфет. У прилавка стояли два казака в черкесках, в низких кубанских папахах. Вокзал был от нашей новой квартиры не более, как в сотне шагов. Памятуя ночную пальбу, я захватил с собою толстую трость со стальным наконечником. Казаки посмотрели на меня с живым любопытством.