Мария Кротова - Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века

Самое ужасное в эшелоне. Во-первых, замёрз туалет. Туалет забили гвоздями. Поезд шёл без остановок сутками. Чтобы «сходить в туалет», высовывались в двери, а тебя двое держали за руки.

И ещё страшное – вши. Умываться не было возможности, а помылись мы в бане один раз – в Вятке. Баня была по-чёрному, мыла маленький кусочек, мочалки не было. Волосы не промылись, слиплись. Завшивели все. Всё тело чесалось. Бельевые вши светлые, крупные. Мы их вытряхивали на буржуйку. Пахло жареным. Когда вышли из эшелона, нас направили в санпропускник. Все вещи прожарили. А волосы я сзади забрала в горсть и отстригла ножницами вместе с живностью.

В вагоне была группа молодёжи. Нас посылали за углём, за хлебом для всех и т. д. Книг не было. Мы флиртовали немного, читали наизусть стихи – Есенина, Маяковского, пели, но главное – вспоминали, какие вкусные вещи ели в Москве: булочки с кремом по рублю, пирожные, а ещё были везде «московские горячие с булочкой пятьдесят копеек» котлеты.

Однажды поезд остановился в чистом поле. Крикнули, что продают молоко. Мы никогда не знали, сколько времени будет стоять поезд, но надеялись на удачу. Побежала и я. Деревенская баба на подводе действительно продавала молоко, но у меня не было посуды, и я выпила литр молока, холодного, как лёд, прямо из глиняной миски, не отрываясь. А вообще я молоко терпеть не могла. Но с тех пор люблю, только сырое и холодное, как тогда, в ноябре 1941 г. в чистом поле.

Однажды сказали, что эшелон будет стоять в поле несколько часов. Из всех вагонов высыпали эвакуированные и стали разжигать костры и кипятить чай. Я разжигала тоже, делать это не умела, прожгла на зимнем пальто дыру прямо на животе. Потом сделала заплату и так ходила. Зато у костра мне дали печёной картошки.

С водой мне было трудно: не взяла с собой чайника, а была только красная пластмассовая чашечка с блюдцем (их тогда только начали выпускать). Запасти воду я не могла, просить – стеснялась. Кипятку в чашечку из крана на перроне набрать было трудно, и я очень мучилась без чаю.

Нас довезли до Новосибирска, потом повезли в Алма-Ату. Там сказали, что вагоны будут дезинфицировать, а потом эшелон вернётся в Новосибирск, так как в Алма-Ате нам не разрешают выходить и не пропишут. Мы вышли в здание вокзала. Часов в 10 вечера милиционеры-казахи очень грубо выгнали всех на улицу, чтобы вокзал могли убрать. Мне пришлось очень трудно, потому что я только-только сняла валенки, разрезав сзади, так как ноги распухли. Валенки я натянуть не смогла, и в чулках вышла из здания вокзала и села у стены, завернув ноги в одеяло. Подушку я положила на колени и попробовала заснуть, но было ужасно холодно, морозно, и я не заснула, а дремала понемногу. Очнулась от солнечного луча, он бил из-за снежной розовой вершины горы. Горы я видела первый раз в жизни и обалдела. Потом я обалдела от изобилия на алма-атинском рынке, куда приковыляла в поисках чего бы поесть. Купила баночку простокваши с толстой коричневой пенкой. Потом в какой-то харчевне съела миску мясной лапши, от еды опьянела окончательно.

Всю дорогу до Новосибирска мы грызли крупные полосатые семечки. Они пахли, естественно, подсолнечным маслом, и мне казалось, что я ем оладьи. В конце концов кончик языка от семечек распух, и я долго не могла говорить.

Один мой попутчик, инженер, очень солидный, ехавший с женой, взрослой дочкой и внучкой, уговаривал меня поехать с ними в Кемерово, где он будет главным инженером комбината, работать у него секретаршей, а там видно будет. Буду иметь жильё, паёк и перспективу. Но судьба решила иначе.

В Новосибирске нам объявили, что эшелон дальше не пойдет. Было 1 декабря 1941 г. Я вышла из санпропускника. На большом пальце у меня был нарыв, он очень болел, весь палец позеленел, а внизу была уже чёрная кромка.

Победив страх перед учреждениями, я вошла в вокзальную парикмахерскую, выпросила ватку, смоченную одеколоном, проколола нарыв, из которого хлынул мерзкий гной, замотала тряпкой. Дёргать палец перестало, и я пошла искать еду. В буфете купила полкило чёрных скользких грибных шляпок, завернула в единственную свою бумажку – это был плотный глянцевый документ о сдаче госэкзаменов – а зачем он мне? Потом в уголке съела, с тех пор люблю грибы. Завернулась в одеяло, легла в углу на мраморный пол, положила голову на рюкзак и подушку и заснула среди шаркающих ног и плевков. Мне было хорошо. После санпропускника тело не чесалось. Эшелон кончился. В Кемерово я не поехала.

Что-то я спутала числа. Прошел один день, а по числам получилось – три. Да и какая разница? Все дни одинаковы.

Ездила вчера в город, купила сахарный песок и широкую плёнку – накрывать грядки с огурцами.

Вечером произошло несчастье: я придавила котёнка, и он сдох. А сегодня и второй еле двигался, пришлось его уничтожить. Они голодали – у Дымки не было молока, а лакать они никак не могли выучиться. Больше под зиму котят оставлять не буду.

Начала читать вслух Гане повесть Бориса Васильева в «Юности» – «Летят мои кони» (мемуары). Нам обоим нравится.

На вокзале в Новосибирске я утром столкнулась с девушкой, которая меня узнала (я её нет). Это была Муся Калмыкова. Она училась с моей сестрой и жила на Стромынке, где меня и видела (студенческое общежитие). Муся дала мне записку к матери, которая жила в Новосибирске. Сама Муся уезжала в командировку, но она работала в обкоме комсомола и посоветовала, к кому обратиться, чтобы устроиться на работу. Муся меня спасла.

Я вышла на улицу Новосибирска. Было за 40 градусов мороза. Я завернула ноги купленными в киоске газетами и ухитрилась добраться в набитом битком трамвае до дома Калмыковых. Там я 10 дней спала на стульях, меня кормили мясными щами, давали кусочек хлеба. Потом я уходила в город и часами стояла на морозе в очереди в кафе. Там без карточек давали миску вермишели, и я выстаивала очередь три раза. Есть мне зверски хотелось всё время, и понадобилось полгода, чтобы прошло это постоянное чувство голода и боязнь остаться без хлеба. Хлеб люблю до сих пор больше любой еды.

Через 10 дней меня вместе с десятком детишек усадили в набитые сеном розвальни, закутали кучей одеял с головой, и нас повезли за 20 км в Мочище, где мне предстояло работать пионервожатой.

В полной темноте нас везли по дороге между стен деревьев. Вдруг розвальни остановились. Нас раскутали и сунули прямо в горячую баню. Мне надели всё казённое – это был детский туберкулёзный санаторий.

Волосы я состригла, но со вшами ещё долго воевала. Главврач (директор) санатория, оказалось, в Тамбове работал под руководством моего отца. Он дал мне три дня на отдых и назначил детское питание.