Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

И вдруг в театре взрыв хохота, но какого! Стены трещат.

Протираю глаза и с ужасом вижу: белоснежное, бальное, неземное атласное платье героини сверху до низу, от безмолвного декольте до шуршащего шлейфа, все сплошь… в страшной, черной непоправимой саже!

Возмущенная Строева, не понимая в чем дело, гневно поворачивается к непросвещенной публике и вызывающе спрашивает:

– Что случилось?

А зал неистовствует. А тут еще чей-то голос:

– Боже мой! Что вы сделали с моим инструментом?!

Никаких сомнений, это голос фотографа Абрамовича.

Я лечу за кулисы.

Строева в истерике, Абрамович вцепился в реквизитора. Реквизитор орет:

– Та це-ж сажа: як высохне, так и отскочить! Та це-ж ничего… И якого биса ты лаешься?

Я хватаюсь за эти слова, как за якорь спасения, и шепчу Строевой в самое ушко:

– Да это-же сажа: как высохнет, так и отскочит… И кроме того я прибавлю вам десять рублей.

– Чорт вас возьми! И за чистку заплатите! – кричит истерически Строева.

– Дирекция не останавливается ни перед какими расходами. За чистку, за мойку, за все заплатим!

Представление продолжается.

А в последующей рецензии ясно сказано:

– Спектакль имел неслыханный успех.

Знаменитый французский актер Луи Жувэ оставил после себя несколько книг о Театре, совершенно замечательных.

О Театре любят писать очень многие, тема интересная, модная и безответственная, и оттого большинство этих писаний всегда близко к вульгарности.

Но Жувэ – тонок и оригинален. И, как всякий актер, трогательно суеверен: он свято верил в невидимого духа Артура, который по вечной своей проказливости, может вам, вдруг, ни с того, ни с сего, подложить свинью и совершить какую-нибудь совершенно неожиданную гадость.

Но, разумеется, не об одном духе Артуровом писал талантливый человек.

Жувэ волновало значительное, а больше всего занимал его, не только как актера, но и как театрального директора, вопрос о публике.

К публике повсюду – отношение ироническое: так в России публику называли дурой. Во Франции ее просто называют: «cochon payant».

А между тем, именно она-то, дура и платящая свинья, является в театре краеугольным камнем: дура заупрямилась, в театр не идет, и судьба пьесы, хотя бы самой гениальной, – решена.

Жувэ удивляло одно обстоятельство – в его театре было семьсот мест и, какой бы успех ни сопровождал очередную пьесу, каждый вечер, к восьми часам всегда приходило одно и то же количество людей. Десять больше – десять меньше, но всегда около семисот.

Париж – город многомиллионный: ведь могла же потянуться в какой-нибудь вечер и тысяча человек? Нет, никогда. Всегда одно и то же число, нужное для заполнения имеющихся мест.

В этом Жувэ усматривал некую своеобразную мистику.

С самых своих первоначальных театральных шагов задумывался над этим вопросом и я.

Харьков был очень театральный город. Но для меня было совершенно ясно, что он никогда не дает того, что называется полной театральной нагрузкой. Есть такие пласты населения, которые к театру совершенно равнодушны.

И, все-таки, думалось мне, их можно поднять, надо только приступить к этому с известным умением.

«Во всяком доме есть деньги – надо только уметь их взять», – говорил Кречинский.

Так и во всяком городе есть равнодушная к театру публика, но если ее расшевелить, хоть бы кочергой раскаленной! – и из нее можно извлечь толк.

Такой эксперимент с кочергой я и решил произвести с харьковской публикой, уклоняющейся от театральной сени.

Сел в поезд и поехал в Москву, в первое свое, так сказать, ответственное антрепренерское путешествие.

В Москве пошел в Чудов монастырь, прослушал за обедней его великолепный хор, потом познакомился с регентом и пригласил его на гастроли в Харьков, во главе с протодиаконом Розовым, обладателем всероссийски-знаменитого баса.

И привез эту капеллу в Харьков.

В день концерта огромный театр Муссури был переполнен.

Харьковскую публику я достаточно хорошо знал, чтобы не понять, что на этот раз привалил какой-то иной, совершенно мне неведомый пласт!

Очевидно, моя железная кочерга расшевелила такие углы, которые годами не шевелились и сидели у себя по домам компактной массой.

Успех Чудовского хора был огромный, и можно было бы провести и еще два-три концерта, но хор обязан был возвратиться в Москву.

Я же был в восторге от столь хорошо удавшегося опыта.

Это уже была не Юзовка и не Бахмут – это было предприятие, как говорят французы, глубокого дыхания, и я как-то впервые почувствовал нарастающую силушку. И вот тут-то Харьков показался мне городом маленьким. Пробудилась тяга туда, на север, где летают горные орлы, к театрам Императорским, к Московскому Художественному…

Однако опять все то же – быть или не быть?

Оставаться в Харькове, или Технологический Институт по-боку?

В те времена человек, бросающий столь привилегированное учебное заведение, мог показаться сумасшедшим, но во мне уже бушевал и пожирал меня такой огонь, что ничего я с собою поделать не мог…

Хотя в Институте я дошел уже до третьего курса, до науки о сопротивлении материалов, «Кинжал из дерева» рушил все!

Много я в те времена провел бессонных ночей.

Самым беспокойным было сознание своей ответственности перед матерью, которой я дал слово получить столь желанный ею диплом.

Диплом должен быть и будет получен.

В крайнем случае, диплом об окончании Юридического факультета: скорее, проще, легче!

Хотя втайне я думал, что и суд мне нужен, как прошлогодний снег.

А с латынью я справлюсь. Piscis, panis..!

Вызубрю, сдам экзамен, кривая вывезет, мамашу милую не подведу.

Сказано – сделано. Экзамен сдан. В поезд, в Питер, в столицу, в Санкт-Петербург.

Я чуть не заплакал от радости, когда увидел этот волшебный, сказочный по красоте город.

Вот, где жить, работать и кончать дни свои. Какое движение на улицах, какая публика, какие театры!

Долго стоял перед фасадом Александринского Театра – быть может, самого красивого в Европе по строгости своих классических линий.

И сладко билось мое юношеское сердце.

А вот и Университет, старинное Петровское здание двенадцати Коллегий, а я – студент юридического факультета… каждый вечер заседаю в Александринском театре. Меня до слез умиляет маленькая вывесочка:

– Въходъ въ кресла.

Вывесочка, которую видел, вероятно, еще Гоголь.

Театр большой, четырехярусный, чинный, без того южного шума, который был так характерен для Харькова.

Поднимается занавес, и начинается «Ревизор», каждое слово которого у меня на слуху. Начинает свое вступление В. Н. Давыдов – великий актер, и я забываю все на свете.

Владимир Николаевич Давыдов!..