Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

«Дедушка», как его звали в Театре. Величайший артист своего времени, неповторимый, несокрушимый, всей Россией почитаемый! Его Фамусов, Городничий, Расплюев, Мамаев, Подколесин, Любим Торцов, вошли в историю Театра и сделались образцами для всей актерской громады. И нашли тысячи и тысячи пламенных подражателей.

Потом я имел честь и счастие работать с ним. Гениальный на сцене, в жизни он был деликатен, благороден, справедлив и, главное, очень, очень умен. От него исходила какая-то удивительная душевная теплота. После нашей первой поездки он подарил мне свою фотографию, с надписью:

«Любите Театр, но бойтесь его! Нет ничего прекраснее Театра, но нет ничего и страшнее!»

Сегодня, когда обо всем этом вспоминаю, я думаю: как был прав великий чародей! И, если бы мне пришлось дарить карточку начинающему театральному деятелю, я бы повторил на ней золотые давыдовские слова.

А на сцене уже второй акт. Выступает К. А. Варламов, другой кумир России, и я чувствую, как бьется сердце, как обострился слух.

Вот где счастие, вот где настоящая жизнь!

Возвращаешься домой, как из заколдованного царства, переезжаешь за две копейки холодную реку, добираешься до постели утомленный, но весь как-то душевно собранный – и спать не можешь. Все думаешь: как самому подойти, приблизиться к заколдованному миру, как привязать свою ладью к корме «большого корабля»?

Гадаю, думаю, соображаю. А потом, очертя голову, и пускаюсь во все тяжкие.

Пользуясь своим знакомством, еще по Харьковским временам, с П. В. Самойловым, организую первую поездку во Псков.

Псков – в нескольких часах от Петербурга, но провинция – из глухих – глухая. Сонный, исторический город с преданиями, идущими еще от Иоанна Грозного, с удивительными старинными церквами, с Поганкиными палатами… И… с газетой по имени «Псковские Ведомости», в которой пишет театральные рецензии критик Каганский, в общежитии торгующий овсом. Нравы – архипатриархальные: чиновники платят за билеты не деньгами, а бонами – иди двадцатого и получай у казначея.

Наконец, в день спектакля, приезжаю с труппой. Во главе мужского состава – П. В. Самойлов, во главе женского – Е. М. Любарская. В репертуаре – «Коварство и Любовь» и ибсеновские «Привидения». Театр – имени Гоголя.

Предварительная продажа не плоха: можно надеяться на полный сбор.

И действительно, к началу спектакля театр явно наполняется.

Женский персонал приступил уже к гриму, но мужчин что-то не видно. Это отсутствие начинает тревожить, бегу в гостиницу и, о ужас! – все мертвецки пьяны. Через полчаса – спектакль, а в номерах – такой храп, что хоть всех святых выноси.

Что делать? Опять, стало быть, быстрота, глазомер и натиск: нашатырный спирт, холодные компрессы, одним словом, из юриста превращаюсь в медика и особенно хлопочу над главным виновником торжества – Самойловым.

Наконец горизонт стал проясняться. Кто-то фыркнул, кто-то закашлялся. Кричу над ухом каждого, что в театре уже начинает собираться публика, подаю пальто, всовываю руки в рукава, толкаю на воздух в чаянии, что авось от холода скорее прийдут в себя и кое-как довожу всю компанию до артистического подъезда, вталкиваю их в уборные, начинаю свиным салом мазать им морды, наливаю в глотки сельтерскую воду, вывожу на сцену, расставляю по местам и сам даю сигнальные звонки.

Все пьяно-распьяно, актрисы в ужасе, молчат, смотрят, ждут бедняжки.

Наконец, была не была, даю занавес и тут впервые не то, что понимаю, но как-то сердцем чувствую, что Театр – чудо из чудес, что главное в нем – не логика, а чертовщина и интуиция.

Поднимая занавес, слежу с тревогой за физиономиями своих лицедеев и что же вижу? По мере того, как это большое полотно поднимается и шуршит – на актерских лицах начинает проступать что-то разумное, ухо явно принимает суфлерский шопот и – чудо из чудес! – начинающий пьесу актер Викторов, который, как поется в «Птичках Певчих»: «сказать по чести, был пьянее всех вместе», – этот самый Викторов неожиданно берет правильное дыхание и полностью входит в роль, как будто на свете никакой водки никогда и не существовало.

Выходит Самойлов, и его волнующий, с легкой хрипотцой потцой голос становится особенным, трогательным, проникновенным, и я чувствую, как этот глубоко-провинциальный театришко, как чиновничество, платящее за места бонами, настораживается, внемлет, замирает и каким-то предвидением, уже навострившимся, безошибочно знаю, что спектакль будет иметь успех!..

В таких случаях актерам не нужно давать покоя, чтобы у них не упали нервы.

Поэтому начинаю браниться, негодовать, упрекать и это еще больше подвинчивает их, и я воистину почиваю на лаврах, отирая крупные капли пота на антрепренерском лбу.

А на другой день в неуемных водах «Псковских Ведомостей» уже захлебывается от восторга пораженный стрелой Прометея продавец овса.

Вспоминаю и думаю, – болезнь печени началась у меня именно с этого приснопамятного дня.

Второй раз я выезжал во Псков вместе с известным куплетистом С. Ф. Сарматовым, но это было много легче и проще.

В этих поездках вырабатывался опыт, наметывался глаз и то умение видеть, угадывать, ощущать эту самую пресловутую публику, которая и есть главный козырь в предпринимательском деле.

Мне была по душе эта суматоха сборов, поездка с актерами в одном вагоне, разговоры в дороге.

Потом – знакомство с новыми местами, с администрацией (много гоголевского было еще в милой России), с прессой, с типографиями.

Устанавливались связи, отношения, шли ужины после спектакля, встречи с людьми, которых в иных условиях никогда бы и не увидеть и не узнать.

Я всегда жалел, что Бог не благословил меня писательским даром, ибо сколько тем соблазнительных, невероятных возникало помимо воли. Романы, повести, комедии, драмы…

В то же самое время, будучи студентом в Питере, начал я подвизаться и в качестве актера: служил в Новом Драматическом Театре, на Мойке, в зале Кононова, где впервые были поставлены «Деньги» С. Юшкевича, «Белая Ворона» Чирикова и где шла сильно в те времена нашумевшая пьеса Л. Н. Андреева «Дни нашей жизни». Написанная в обычных реалистических тонах, без символов, без выкрутасов, с значительной дозой доброй старой мелодрамы, пьеса имела огромный успех.

В этой пьесе я изображал пьяного студента и придурковатого купчика во втором акте и, что называется, поддерживал ансамбль.

…Следующий мой сезон был в «Кривом Зеркале», театре З. В. Холмской и А. Р. Кугеля, недюжинного человека и тоже «одержимого театром».

Кугель был блестящим, тонким и остроумным журналистом и выдающимся театральным критиком, писавшим под псевдонимом «Homo novus».

Петербургские актеры, включая и императорских, не очень долюбливали его, но и очень боялись.