Александр Галкин - Достоевский Ф.М.: 100 и 1 цитата

«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?»

«Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»

[повесть «Записки из подполья». Слова «подпольного человека», иначе называемого «парадоксалистом» (5, 174)].

Эта крылатая фраза «подпольного человека» из повести «Записки из подполья» родилась в сознании будущего писателя значительно раньше, еще в пору его жизни в Главном инженерном училище, когда Достоевский, проходивший полевые учения, находился в крайне стесненных обстоятельствах и вынужден был просить денег у отца на самое необходимое. В письме к отцу М. А. Достоевскому от 10 мая 1839 г. Достоевский писал: «Будь я на воле, на свободе, отдан самому себе, я бы не требовал от Вас копейки; я обжился бы с железною нуждою. Стыдно было бы тогда мне и заикнуться о помощи <���…> иметь чай, сахар <���…> необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке или в такую погоду придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мной случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю…» [28 (I), 60].

«Посылают же таких дураков!»

(из устного рассказа Ф. М. Достоевского жене А. Г. Достоевской)

С Достоевским во время его пребывания в Главном инженерном училище случился неприятный анекдот, о котором он много позже рассказывал своей второй жене Анне Григорьевне Достоевской, записавшей его рассказ. Достоевского отправили в ординарцы к брату императора Николая I великому князю Михаилу Павловичу, под патронатом которого находилось Главное инженерное училище. Достоевский оробел и, рапортуя, вместо того чтобы сказать: «К вашему императорскому высочеству», сказал: «К вашему превосходительству», обратившись к великому князю, точно к обыкновенному генералу. «Посылают же таких дураков!» — до глубины души возмутился великий князь и распек как неудавшегося ординарца, так и его начальство.

«Какой дурак это чертил?»

(из устного рассказа Ф. М. Достоевского доктору С. Д. Яновскому)

В конце июня 1843 г. Достоевский завершает сдачу выпускных экзаменов и выпускается из Главного инженерного училища в чине подпоручика, а 23 августа он зачислен «при Санкт-Петербургской инженерной команде, с употреблением при чертежной инженерного департамента». Ежедневно с девяти до двух он ходит на службу в Главное инженерное управление, расположенное в Инженерном замке. Он крайне нуждается, живет в состоянии полного безденежья, даже занимает деньги у отставного унтер-офицера.

Служба в Инженерном управлении, как видно, не пришлась по душе Достоевскому. Его знакомый А. Е. Ризенкампф вспоминал, что Достоевский обычно всю ночь проводил за чтением, а чаще — за писанием рассказов. Утром он был не в духе, раздражался по пустякам, ссорился с денщиком и, проклиная свою службу, отправлялся в Инженерное управление, при этом постоянно жаловался на не благоволивших к нему старших инженерных офицеров и, хотя в записке командира Санкт-Петербургской инженерной команды инженер-подполковника Дурона за 1843 г. замечаний по службе у полевого инженер-поручика Достоевского не отмечено, будущий писатель, по словам Ризенкампфа, только и мечтал о скорейшем выходе в отставку.

И действительно, 21 августа 1844 г. Достоевский подает прошение об отставке «по домашним обстоятельствам». Сам Достоевский позднее объяснял причину своей отставки следующим анекдотическим рассказом, который записал лечивший писателя доктор С. Д. Яновский: «… кончая курс учения в Инженерном училище, я должен был представить практическую работу на заданную тему. Работу эту я кончил, и она, быв рассмотрена и одобрена в Совете, поступила на окончательную апробацию императора Николая Павловича. Государь, как только взглянул на мой чертеж, тотчас увидел, что в изображенной мною крепости нет ни одних ворот! Эта моя ошибка, прошедшая не замеченною включительно до глаза директора, сразу была замечена царем, и он написал на моем чертеже: “Какой дурак это чертил?” Мне надпись эта была предъявлена в подлиннике; я видел ее покрытою клеем и тот же час порешил: оставить то ведомство, в котором кличка эта сама собою, разумеется, осталась бы за мною на всю жизнь» ********.

«Титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники…»

[фельетон «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (19, 71)].

Достоевский в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе», спустя 16 лет после написания романа «Бедные люди», рассказывает о том, как одновременно с замыслом первого романа он почувствовал в себе рождение писателя, художественным методом которого станет, по его собственному определению, «фантастический реализм»: «Помню раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. <���…>

Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как бы облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленно; как будто прозрел во что-то новое, совершенно новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что в эти минуты началось мое существование. <���…>

И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон-Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. <���…> И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история» (19, 69; 71).