Сергей Ильичев - Омар Хайям. 100 и 1 цитата

Однако вернемся к его судьбе. Исследователи его творчества пишут, что в один из дней, во время чтения «Книги об исцелении» Абу Али ибн Сины ( Авиценны ), будучи уже в преклонном возрасте, Омар почувствовал приближение своей смерти. Философ закрыл научный фолиант и на какое-то время погрузился в размышление.

Затем он позвал близких ( соседей и тех из учеников, кто был еще рядом ) и огласил им свое завещание, после чего попросил оставить его одного. Не принимая в тот день ни пищи, ни питья, а также исполнив молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и, стоя на коленях, произнес:

«Боже! По мере своих сил я старался познать Тебя. Прости меня! Поскольку я познал Тебя, настолько я к Тебе приблизился».

С этими словами на устах Омар Хайям умер.

Омар Хайям лежал на циновке, чувствуя, что Смерть где-то рядом, потому что старческое тело уже не согревалось даже огнем домашнего очага и двумя покрывалами из верблюжьей шерсти.

Хусейн — его последний ученик — сидел рядом.

Учитель наконец-то обещал ему рассказать о себе. Речь восьмидесятилетнего философа была затруднена, но мысли были ясными и картинки жизни четко всплывали в его памяти. И он начал с цитирования собственного же четверостишья:

Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мертвым узлом…

Какое-то время после произнесенного четверостишья философ и поэт молчал, а потом сказал:

— И почему не стал я, как отец, палатки мастерить? Все больше пользы было бы семье и людям…

— Зачем вы так, Учитель?

— Учитель? Учитель там, на Небесах, а мы лишь в подмастерьях ходим. Где веру ересью, а ересь верой чтут, я перед вельможами и духовенством, с трудом скрывая смех и слезы, шутом себя являл, свои бока под палки подставляя. Смеясь, они наотмашь били.

— Да как же они смели?..

— Зато, став с виду бестолков, я вольный хмель веков пригоршнями испил, мороча этих простаков. Беда, она тогда беда, когда она из рук Аллаха — вот что ценнее в сотни раз. А о себе могу сказать лишь так: я был комком земли, замешанным со скорбью пополам. Что рот разинул? Можно закрывать! Однако же я обещал тебе о своей жизни рассказать. Для этого, мой юный друг, нам придется начать с самого детства. Это случилось в городе Нишапур восточной провинции Хорасан. И хотя по нынешним меркам он был небольшим, в нем уже тогда были школы среднего и высшего типа — медресе.

— А прозвище Хайям действительно означает «палаточник»?

Учитель, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

— То есть вы, кроме всего прочего, были еще и палаточным мастером?

— Не перебивай старика, а то забуду что-либо более важное. А насчет палаточного мастера, то им был отец, хотя меня он обучил всему, чем сам владел отменно. И в нишапурское медресе я в возрасте двенадцати лет отправлен был лишь потому, что я с восьми уже читал и увлекался тайной мирозданья.

— Неужто звезды так влекли воображенье ваше?

— Не столько звезды, как…

Мудрец задумался, и Хусейну почему-то даже показалось, что его уже нет рядом. Он даже сам замер, боясь потревожить учителя, улетевшего не иначе как вслед за своими воспоминаниями, в Небо.

И вдруг откуда-то сверху зазвучали его слова.

Бог есть, и всё есть Бог!

Вот средоточье знанья, Почерпнутого мной

из Книги мирозданья.

Сиянье Истины увидел сердцем я,

И мрак безбожия сгорел до основанья.

— Учитель, позвольте мне записать четверостишье ваше…

— Мой мальчик, где ты был восьмьюдесятью годами раньше… Тогда бы ты купался в рубаи, что с уст моих слетали бабочкам подобно, чарующим изяществом своим. Хотя, уж если честным быть, то и они, мои стихи, да и мы сами, — творенье Бога!

И кроху муравья — Ты светом озарил,

И крылья комара — Ты силой одарил!

Ты щедро воздаешь любому из живущих —

Всем, кто благодарил и кто Тебя хулил».

— Это, как солнце, которое светит и греет как праведника, так и грешника…

— Ты не по годам сообразителен, мой друг. Теперь тебе, обретшему глаза, поверь, немым придется долго быть.

— Я тоже хочу стать наставником и философом…

— Тогда учись добру, покуда гром не грянул: там обнаружится не кто ты, а каков. А уж когда умру… Отправься к дервишам, и, может быть, у них научишься людей любить светло и без терзаний.

— К дервишам?

— Да, чтобы средь вер и ересей свою найти тропу.

— Так вы же сами о них… — произнес юноша и тут же процитировал когда-то сказанное Учителем:

Их «войлочным тряпьем» насмешливо зовут,

Они на сухарях да на воде живут,

Себя «оплотами» считают и «твердыней»…

Нет! Вовсе не оплот любой из них, а плут.

— Мой юный друг, чтоб сметь кого-либо судить, сначала сам пройди хотя бы часть их пути. А от себя тебе отвечу так:

Скитаний ты не знал, не бедствовал — напрасно,

Лица ручьями слез не омывал — напрасно,

Ожогов на сердце пока страшился ты,

Пока жалел себя, — существовал напрасно.

— Простите, Учитель.

— Давно простил. О, насчет «войлочного тряпья» добавлю, что дервиши бывают разные. Одни из них искренне ищут Бога, а другие хотят, чтобы искали их. Одному из таких я как-то и сказал это четверостишье. Однако ж, я устал. Ты завтра приходи, и я рассказ продолжу.

Хусейн уже более двух часов сидел на солнцепеке, ожидая, когда Учитель позволит ему войти. Он пересчитал тех мух, что с неким остервенением, словно мстя ему за что-то, пикировали на него. И одновременно с этим продолжал складывать уже свои рубаи, которые были явно неуклюжими…

— Что ты там сидишь? — вдруг услышал он голос Учителя. — У меня не так много времени осталось, чтобы ты позволял себе сидеть у моего порога безучастным. Входи. Сегодня, пока я в здравой памяти, расскажу немного о том, что было в медресе…

Ученик вошел, занял место на циновке рядом с Учителем и замер в ожидании продолжения его рассказа, который больше напоминал его исповедь, которую он почему-то решился излить простому юноше-соседу. А может быть, и не простому — очевидно, что Омару Хайяму было виднее, кому поведать о своей судьбе.

— Итак, я в медресе… — Омар сказал и сам вдруг на мгновенье погрузился в воспоминания о тех годах, затем продолжил: — Наше медресе занималось подготовкой чиновников для государственной службы, а значит, что было заполнено их отпрысками. Юношами балованными, мало что знающими и не особенно желавшими что-либо постигать. При этом всегда готовые были чалму свою и четки заложить лишь за один глоток вина, года своей учебы этим распыляя. И что в остатке? Поверь мне, жизнь их слепилась не из самых умных дел: там не додумались, а что-то вовсе не сумели…