А. Дроздов - В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле

Этими чертами григорьевской школы, на мой взгляд, определялись многие особенности научной жизни нашего Института при Григорьеве, сохранялись они и позже. Могу свидетельствовать – именно таков был стиль горячих дискуссий на заседаниях Ученого совета Института в 1960-е годы и позже. Я хорошо помню, например, столкновение взглядов «эолистов и акваистов» на происхождение рельефа пустынь – Б. А. Федоровича и А. С. Кесь с одной стороны и СЮ. Геллера и В. Н. Кунина с другой. Убедительнейшие аргументы выдвигались этими яркими людьми, выдающимися знатоками Средней и Центральной Азии. Мне казалось – примирить их невозможно. Но вот в дискуссию вступали Э. М. Мурзаев и И. П. Герасимов. И я понимал – простого ответа «или – или» быть не может. Проблема сложна и нужно общими усилиями приближаться к ее разрешению, принимая во внимание правоту и эолистов, и акваистов в отдельных конкретных ситуациях.

А каково будущее не только стиля школы, но самих идей Андрея Александровича? Отчасти на этот вопрос отвечает список лауреатов премии имени Григорьева. Она присуждалась шесть раз. Четырежды – сотрудникам нашего Института. Вот список лауреатов:

• 2009. Владимир Михайлович Котляков и Анна Игоревна Комарова. За книгу «География: понятия и термины. Пятиязычный академический словарь».

Фотография 1950-х годов.

• 2006. Викторов Алексей Сергеевич. За монографию «Основные проблемы математической морфологии ландшафта».

• 2003. Арманд Алексей Давидович. За монографию «Эксперимент «Гея». Проблема живой земли».

• 2001. Гросвальд Михаил Григорьевич. За монографию «Евразийские гидросферные катастрофы и оледенение Арктики».

• 1997. Величко Андрей Алексеевич. За серию работ по эволюционной географии.

• 1995. Будыко Михаил Иванович. За монографию «Эволюция биосферы».

Мы видим – премия действует. Сквозная тема творчества Андрея Александровича, очевидно, развивается – ведь для географии она «вечная». В нашем Институте регулярно проводятся «Григорьевские чтения» – тематические заседания Ученого совета.

Может быть, григорьевское понятие «географическая оболочка» утратит свою актуальность. Может быть, неактуальными станут представления о «едином физико-географическом процессе». Важно другое – нам нужно заботиться о том, чтобы в Институте сохранился присущий григорьевской школе стиль отношений между коллегами. Он естественен для академического сообщества.

Какие бы не предлагались критерии для различения научных школ, важнейшими особенностями каждой школы, ее отличительными чертами – наряду с другими – будут всегда стиль мышления, присущий создателю школы, и характер его отношений с последователями и коллегами. И если первая особенность школы, как правило, достаточно отчетливо запечатлевается в письменных источниках, то о второй мы узнаем обычно из источников устных, причем не так уж и часто. Между тем, атмосфера общения внутри школы – вещь чрезвычайно важная. По влиянию на распространение идей школы, очевидно, не менее важная, чем роль опубликованных текстов.

Об атмосфере григорьевской школы, о тех, говоря словами Пастернака, «воздушных путях», по которым отправлялись в научное сообщество идеи Андрея Александровича. Мне в 60-е годы несколько раз приходилось слышать рассказы Д. Л. Арманда и М. И. Будыко. Был я и свидетелем поучительных событий. Вот что помню наиболее ярко.

В 1963 году Давид Львович Арманд отправил меня, стажера, только что принятого в Институт географии, на учебу в Ленинград – в Главную геофизическую обсерваторию, директором которой был тогда Михаил Иванович Будыко. Мне предстояло осваивать там геофизические подходы к изучению ландшафта. Разумеется, готовясь к поездке, я принялся перечитывать классические работы Григорьева, Будыко и Арманда о связях растительного покрова и других компонентов ландшафта с климатом. Обнаружились некоторые противоречия, как казалось, мнимые. За разъяснениями я обратился к Давиду Львовичу. Времени для беседы у него было очень мало, он только успел мне сказать, что ряд суждений Андрея Александровича о радиационных рубежах считает ошибочными.

И к Григорьеву, и к Будыко, и к Арманду с первых лет учебы в МГУ я испытывал глубочайший пиетет. Я и помыслить не смел тогда, что кто-либо из них может ошибаться. Так и уехал в Ленинград с чувством некоторой неловкости.

Михаил Иванович сразу дал мне интереснейшее задание – собрать и обобщить новые сведения о зональных величинах продуктивности растительного покрова, о количестве почвенной органики и о других параметрах биологического круговорота для статьи, задуманной им вместе с Андреем Александровичем.

Многие из нужных материалов я собирал в Москве и однажды, посчитав их более или менее подготовленными, робея, впервые пришел к Андрею Александровичу. Ведь мне приходилось в Институте слышать о вспыльчивом, «персидском» характере Григорьева. Андрей Александрович посмотрел материалы, взял небольшой лист бумаги и принялся что-то писать, затем с улыбкой протянул листок мне. Это была рекомендация. Мне предлагалось представить собственную статью в «Доклады Академии наук». Я оторопел, ушел смущенный, поскольку никакой статьи в «Доклады» представлять не собирался – я ведь только исполнял тогда замысел и поручение Михаила Ивановича. Но конечно же, запомнил щедрость, мягкость, доброжелательность Андрея Александровича.

Потом у меня была возможность и необходимость подробно поговорить об этих материалах с Михаилом Ивановичем. Объясняя построение готовящейся статьи, он очень тепло рассказывал мне о своей работе с Андреем Александровичем. И вдруг спросил: «А как поживает Давид Львович? И по-прежнему ли столь же остер на язык, блестящ, неотразим и конструктивен в своих критических речах? Помню, – сказал Михаил Иванович, – нам тогда с Андреем Александровичем очень от него доставалось».

Позже от Давида Львовича я узнал – имелись в виду его выступления на теоретическом семинаре в Институте географии еще в 40-х годах, когда он, будучи, вероятно, младшим научным сотрудником, подверг серьезной критике взгляды своего директора – теорию радиационных рубежей и представления об интенсивности физико-географического процесса.