Варвара Малахиева-Мирович - Маятник жизни моей… 1930–1954

Пришел – ни жены, ни детей, и домишко отобрали. Сколько мы, бабы, слез пролили над этим семейством”.

Закончила рассказ: “Это надо только подумать, что у этой Лины было на сердце, когда повезли ее родить, и трое детей, старшему 7 лет, – одни остались, и без коровы, и из дому уже тогда же их выгнали, в чужой развалюшке жили… Душегубы! (по адресу сельсовета)”.

Из-под угла занавески – серый сердитый рассвет. Небо в слоистых тучах. На востоке чуть желтеют прорези тусклой зари. Ветер качает во все стороны желтые лилии, мокрые кусты малин и высокий бурьян перед моим окном.

Рассветы, бабочки, романтические эпизоды прошлого столетия – зачем нам все это? Мирович захватил своей старостью великую эпоху социалистического строительства, знаменитых пятилеток, эпоху индустриализации, коллективизации, Беломорского канала, Днепростроя, завоевания Арктики, первого в мире метро и прочее – где же отклики на все это в 19-ти его тетрадях? Почему их нет? Не скажет ли так кто- нибудь из перевернувших эти страницы – тот же Сережа, – воспитанных на интересе только к социальным явлениям и к достижениям науки и техники. Им я скажу: – Другая культура. Другое направление интересов. И прибавлю: Индивидуальное ближе к категории Вечного. Социальное ближе к категории преходящего, оно – надстройка над жизнью индивидуумов, в нем – неизбежность исторической логики, текучесть, диалектика. Рассветы же, закаты, бабочки, любовь, ревность, боль, тоска земного бытия – то, что вливается в сосуды социальности, экономики, политики. То, отчего застрелился Маяковский, повесился Есенин. Дуэль Пушкина. Наполеон на о-ве св. Елены.

Не сумела сказать то, что хотела об индивидуальном и социальном. Вышло темно.

Холодный день. Сильный ветер. Часто накрапывал дождь. Гроза. Калоши. Бумазейное платье. Ощущение третьей и последней, 75-летней старости.

Кусочек письма Наташи (Сережиной матери) от 16 сентября 1934 г.: “Вот о чем никогда не жалею – о своей молодости. Хорошая старость кажется мне настолько лучше прекрасной молодости, насколько ведение выше гадания и действительность выше мечты”.

Верная мысль. Важная мысль. Беда только, что для некоторых людей (для меня, например) так же трудно сделать старость “хорошей”, как это было трудно и по отношению к молодости.

Сильный ветер. Дурная погода. Есть три к ней отношения: не замечать ее и продолжать обиход жизни как ни в чем не бывало (подвергаясь, конечно, всем неудобствам сырости, грязи и дождя). Замечать ее поминутно, роптать, негодовать, ныть, не выходить из дурного настроения. Отмежеваться от внешнего мира, уйти целиком во внутренний (книга, писанье, рисованье, рукоделие с мечтой пополам, беседа, если есть собеседники).

Очень дурную погоду моя Ольга встречала повышенной праздничностью – белая скатерть, парадное чаепитие.

Эти же три типа можно наблюдать и в отношении к жизненным непогодам: стоицизм, слезы и жалобы и уход в творчество, в религиозную сосредоточенность или просто в мечту.

Звездное небо. Нравственный закон, совесть. Догматы – чужое откровение (или чужая мифология). Расширяющееся сознание, воспитанное в догматах той или другой религии, обречено выйти из-под их власти. Оно может вернуться к ним, но лишь в том случае, если собственный внутренний путь приведет его сюда как к необходимой символике, в которую вместится исповедание веры, обретенной ими как личное откровение или как результат внутренних усилий души, как расширенное сознание.

Есть ходячее выражение “настоящий человек” и дополнительно к нему – это “ненастоящий человек”.

Пробую подвести под эти определения тех людей, какие сейчас вспомнились. Выяснилось, что под “настоящестью” подразумевают три качества: правдивость, нравственное мужество и человечность (ту или другую степень внимательности и отзывчивости к окружающим людям). В правдивость входит и отсутствие позы, хвастовства, тщеславия.

Бесспорная и в высшей степени “настоящесть” у Наташи (Сережиной матери). У покойного Константина Прокофьевича (Аллочкиного отца). И у ряда других лиц, которых близко знаю. Но прежде всего и ярче всего вспомнились эти двое.

Удобнее проследить это понятие по лицам писателей. В величайшей степени подходит это определение Достоевскому и Толстому (независимо от размеров таланта). Гораздо меньше Тургеневу (не хватает нравственного мужества и человечности в некоторых характеристиках героев; то же и в биографии). Не хватает нравственного мужества у Некрасова. У Тютчева. Не хватает правдивости (жизненной) и человечности у Лермонтова. Не приложишь этого эпитета к Горькому. В высшей степени приложишь к Чехову.

Не повернется язык сказать “настоящий человек” о Пришвине (сейчас читаю его “Журавлиную родину”, где он изо всех сил старается быть правдивым и немало говорит о своем нравственном мужестве и человечности).

Пришвин – конгломерат из Кнута Гамсуна, Ремизова и фельетонного борзописца “Известий”.

И все-таки очень интересно, что Пришвин пишет в “Журавлиной родине” о своем творчестве и о своих похождениях на Дубне – охотничьих и в защиту кладофоры. Я видела этот реликт ледникового периода в руках у Сережиной тетки (она, как и Пришвин, естественница). Водоросль без корней, ярко-зеленый, суконный на ощупь, довольно твердый шар, величиной с детскую голову.

Отметилось раздражение, с каким пишу здесь о Пришвине. Поняла, что источник его – мистификация в давно прошедшие времена, одна из проказ Ремизова, который уверил Пришвина, что я в него влюблена, а меня – что “Пришвин только о Варваре Григорьевне и говорит, как из Москвы приедет”. Я не очень верила, но Пришвин, кажется, поверил. После этого в наших встречах появилась неловкость. Особенно в Крыму, где Пришвин держал себя так, как будто его приход осчастливил меня, и в то же время торопился уйти от неловкости и, вероятно, чтобы “не подавать надежды”…

Тонкость иногда странно сочетается с грубостью, сложность с элементарностью (в отдельных случаях). Так у Пришвина и еще у одного человека, который был мне брачно близок 4 года и который, кстати сказать, был поразительно похож по внешности на Пришвина (умерший в начале революции доктор Лавров).

Как хорошо молчат во время своей гибели рыбы, насекомые. А еще лучше деревья.

В горе ли, в счастье – одинаково хороша целомудренная сдержанность выражения. В музыке – это Григ и другие северные композиторы – Вагнер, Бетховен. Противоположность им – украинские народные песни и итальянские композиторы.

Чувствуется у Пришвина рыцарская влюбленность в эту редкостную кладофору, которую грозит погубить осушка озера. Влюбленность в лес, в рассвет, в собаку Нерль. И это у него свое, пришвинское, только иногда вливающееся в стиль К. Гамсуна. Как жанр его вливается порой в ремизовский стиль. Не мое у него – публицистика. Здесь мажорный культ – просветительный тон – результат приспособленчества, желания быть изданным в полном собрании сочинений.