Григорий Ряжский - Человек из красной книги

Больше она ни о чём думать не стала, пошла исполнять порученное, готовя себя под этот непредвиденный крест. Свечей, каких она думала, в хозяйстве у них не оказалось, зато остального, включая поесть и крахмал, было вдоволь. Но она знала, где достать, если что, видала в одном совсем маленьком хозяйственном заведении. Но не пошла туда: подумала вдруг, что ведь вполне могла про такое и не знать, и тогда какой с неё спрос. Это был первый неосознанный протест домработницы против новой хозяйки той жизни, какая сложилась за десять лет верного служения Павлу Сергеевичу, отцу и господину, в счастливую, удобную и единственно возможную для неё привычность.

Женщину эту Настя ненавидела уже теперь, ещё не донеся и не коснувшись её своей нехорошей ненавистью, хотя головой-то понимала, что нельзя так, что не по Богу это, не по-людски: нет в том вины никакой и ничьей и нет у неё никакого права ни любить хозяина больше нужного, ни ненавидеть его женщину ни за что.

Женю доставили в квартиру Царёва точно по расписанию. Завели, представили ей Настю, а не наоборот, уже догадываясь, кто тут есть кто, и кто кем будет, и оставили дожидаться Павла Сергеевича, сказав, что он просил извиниться, но уже совсем скоро подъедет. Прежде чем пройти в столовую, она осмотрелась. Всё необходимое для удобной и качественной жизни в этом большом, чисто убранном пространстве имелось, это было ясно с первого взгляда. Одно лишь сразу бросалось в глаза – отсутствие во всём этом чьей-либо заинтересованной в элементарном уюте руки. Впрочем, это было понятно: самому было не до того, тем более что жилище это никогда не рассматривалось в качестве основного. Женщина же эта, добрая, судя по виду, и хозяйственная, вряд ли озадачивалась соображениями иного порядка, кроме как вычистить, выгладить и подать. Сейчас она стояла перед Женей, не очень понимая, что надо в таких случаях говорить, но всё же, преодолев неловкость, решилась и вежливо, растянув ладонь, махнула рукой в глубину жилья:

– Проходите туда вон, присядьте, что ли, пока хозяин не приехал. И звать как не знаю вас. Я-то Настасья буду, если чего. Настя.

– А я Женя, – отозвалась гостья, – Евгения Цинк. Очень приятно, Настя.

Эта молодая женщина явно не вписывалась в картину, какую Настасья сочинила себе, ожидая её прихода. Всё не складывалось, даже вдвойне, туда и сюда: и в хорошую сторону, и во все остальные. Если начистоту, то вообще-то ей понравилась эта её приветливость, простота в манерах, хорошая улыбка. И даже отсутствие сколько-то заметного испуга или общей настороженности сыграло в пользу этой Адольфовны. Конечно же, она не забыла её чуднόго имени-отчества, но просто не пожелала с первого раза именно так её назвать. Может, подумала, сама чего скажет про себя, попроще, не такое, чтоб ртом не выговорить. Та и назвалась, как думалось ей, удобней и попроще.

А с другой стороны, поразила молодость: несмотря на строгую, без лишней вольности, одёжу и лицо без особых хитростей и затей, тем не менее, выглядела эта Женя почти как натуральная девчонка – такая, что хоть в крик кричи от досады и обиды. И не только потому, что и ладная, и кудрявится аккуратно белыми волночками, и присела на диван красиво, подобрав под себя ножки тонюсенькие. Больше из-за того, может, что подумала вдруг о Павле Сергеиче, глянув на его затею совершенно новым зрением. Как же так, он же умрёт на ней, поди, не потянет, не по годам ему молодую брать, она ж с него потом верёвки повьёт, когда к себе приучит и совсем уже приманит. И как понять, где тут доброе лежит в этих делах, а в каком месте лукавый притаился. И спросила, решилась:

– Трудитесь вместе, наверно? – и соорудила нечто наподобие ласковой материнской улыбки. Всё было на столе, накрытое под орех, остальное наготове, по приказу. Всё, кроме свечки. Подсвечником она всё же разжилась и демонстративно поставила его пустым, на самом виду, чтобы знал, что старалась и не забыла: полдела – лучше, чем никак. Кровать тоже застелила свежую, как просил. Хотела иголку под подушку сунуть, с той стороны простыни, но в последний момент передумала, не решилась пакостничать, хотя и подмывало сделать с ней такое, с этой самой. Подумала, а вдруг и его заденет, и на здоровье отразится, не дай бог. Не рискнула.

– Не совсем так, – отозвалась гостья, – но, в общем, в одном направлении работаем, не так чтобы слишком далеко друг от друга. Правда, по разную сторону от основных дел. Но познакомились всё же по работе, так у нас получилось.

После этого общих тем уже не осталось. И тогда, преодолевая Настасьину неловкость, Женя поинтересовалась сама, больше из вежливости, имея в виду уточнить для себя некоторые детали хозяйского быта, не более того.

– А сами вы давно с Павлом Сергеевичем?

Вот тут Настю и перекосило, резко, от какого-то утробного, целиком охватившего её страха. Она уже знала, чувствовала уже, что всё у них получится, всё срастётся. Такое знание подсказало ей беспокойное жжение, исходившее из того места, где помещался желудок или какой-то соседний с ним орган жизни, смерти и боли. И она ему верила. Вопрос Евгении Адольфовны, не имевший под собой ничего, кроме учтивого интереса, Настя восприняла как единственно возможный способ её разоблачения перед лицом будущей хозяйки, если в ней теперь вообще останется нужда, и эта молодая не решит отлучить её от дома. Никакого другого дома в её жизни не было всё равно, и это означало бы смерть в подворотне или возвращение бетонщицей последнего снизу разряда без места понятного проживания. Она только собралась открыть рот, чтобы признаться в том, что гостья ошибается, и ничего такого сверх как убраться, погладить и приготовить, не было промеж них, даже если она в эти слова её и не верит. И если в том признался ей Павел Сергеич, очищая себе последнюю совесть перед законным браком, то скорей всего, это он просто так с ней пошутил, и шутка эта нехорошая, злая и невозможная дальше для разговора.

Однако ничего такого не понадобилось. Царёв энергичным шагом вошёл в столовую, склонил голову перед Евгенией Цинк и поцеловал ей руку. Всё было кончено, даже не успев начаться, прелюдия была сыграна, и финал её, не успев прозвучать, уже соединился с основной частью симфонии, минуя стадию плавного перетекания одной темы в другую. И теперь оба они знали это совершенно определённо, достаточно было лишь взглянуть друг другу в глаза.

– Руки мыла? – бодрым голосом поинтересовался он и протянул Жене ладони, приглашая уцепиться за них и подняться с дивана. – Лично я – нет. Пошли мыть? А то у нас Настасья в этом смысле сильно неуступчивая, любит чистоту и порядок. – И засмеялся.

Глаза его лучились, улыбаясь уже окончательно по-свойски, без пустой игривости и любого лукавства, и сам он весь будто помолодел, подобрался, расцвёл. Ему показалось вдруг, что за прошедшие несколько дней эта девочка Цинк стала ещё лучше, ещё привлекательней и естественней, хотя не успела даже произнести и слова. И он ей нравился, но уже по-настоящему, по-честному – не как снизошедший до неё Бог, а как сильный, с совершенно неземным обаянием мужик, с крепкими плечами, умной и сердечной улыбкой и на удивление родными интонациями в голосе, давно, казалось, и хорошо знакомом ей.