Григорий Ряжский - Человек из красной книги

Отец, разумеется, ехал с ними, хотя шаг этот сынов не одобрял. Адольф слукавил тогда, не сказал всей правды, дал понять, что распределился досрочно не по своей воле, что направляют в Казахстан в обязательном порядке, ссылаются на катастрофическое отсутствие кадров и, кроме того, обещают после войны диплом без доучивания. Если честно, не хотел делиться с Иваном Карловичем тем, что наболело и уже тянуло и гудело где-то под сердцем тревожным и больным паровозом.

Отец запер ставни, дополнительно к тому заколотил крест-накрест окна досками, перекрестился по-православному, как ему было привычней, собрал нехитрый часовщицкий инструмент, и они отбыли в степную неизвестность, заготовив для Женечки в дорогу подходящее питание.

Иван Карлович не вернулся, не сменил больше место проживания – там и остался, в этой полупустынной неприветливой земле. Старался забыть то, что увидал в сорок шестом, но так и не сумел до самой смерти подавить в себе горечь от утраты Спаслугорьевского дома, доставшегося ему от отца, а тому от деда, и так далее по всей фамильной цепочке. Чёрное пятно пожарища с лопнувшим от непосильного жара остовом печной трубы посреди бывшего обитания Цинков упорно стояло перед его глазами. Женька, не знавшая ни дома того, ни той благословенной земли, не нюхавшая за все свои детские годы аромата сильней горьковатого степного настоя с примесью карьерной пыли, никак не разделяла дедову тоску по этим неведомым ей головешкам. Ну сгорело и сгорело, плюнуть и забыть – что ж теперь целый век кручиниться, погорельцами себя числить да пепел из носу выковыривать?

Он слушал её, гладил по голове и молча улыбался чему-то своему, стариковскому. Иногда, бывало, поплакивал, уже ближе к самой кончине, в шестидесятом. Ухитрялся делать это тайно от своих, старясь не оставлять на лице мокрого следа и выбирая верный момент, чтобы отпустить сердце, дать ему побыть минуту-другую в полной слабости. Работал до последнего, уже плохо видя, но ещё имея нестариковскую твёрдость в пальцах, и это как-то возмещало ему использование сильнейшей лупы, вдетой в головной обруч, чтобы по-прежнему справляться с заводным механизмом ручных часов, даже самых миниатюрных.

Женька же училась в школе при горнодобывающем комбинате, училась легко и незатратно для своей светлой головы, а за неимением иного увлечения, кроме случайных, чудом достававшихся ей книжек, полюбила чертёжное дело. Она с удовольствием помогала отцу, когда тот зашивался со сверхурочной работой и притаскивал домой бесконечные чертежи и эскизы меднорудных разработок. План гнали всегда, сколько он себя помнил, трудясь без роздыху в этих неблагодатных местах что до, что после войны. Сначала это было для простого выживания, потом – на победу, на слом фашистского хребта; сразу после победы – для наращивания индустриальной мощи и оборонного советского потенциала.

Она быстро схватила суть его дела и уже через какое-то время на раз и два справлялась с частью дополнительной отцовской нагрузки. Попутно научилась готовить карандаши, ловко вытачивая на кончике жёстких и мягких грифелей идеально прямоугольный торец. Именно тогда началось уже подростковое увлечение черчением, которое впоследствии привело Евгению Адольфовну в одно из царёвских КБ. Не светлая голова её, как ни странно, не умение схватывать всё на лету, а именно это вполне проходное качество привлекло внимание комиссии, отбиравшей выпускную молодёжь для работы на космос. Однако это было гораздо поздней: пока же она просто училась, набирая возраст, зрея мозгами и одновременно думая о том, что будет с ней дальше, когда она получит аттестат и надо будет определяться в жизни, продвигаясь к малопонятному пока самой ей будущему.

Он вернулся в Караганду на другой день после своего ужасного открытия. Добирался на перекладных, не спешил, намеренно оттягивал разговор с дочерью. Ему было сорок с лишним, и у него больше не было ни одной картины. Все годы, что провёл в казахской степи, он пытался, не отдавая себе в том отчёта, нагнать утраченное в том подлом пожаре, в их фамильном спаслугорьевском гнезде. Ему было чудовищно жаль своих картин, рисунков, эскизов, набросков, акварелей – всего, с чего он начинал когда-то свои первые опыты, открывая для себя удивительный мир этой земной и уже в каком-то смысле неземной красоты. Он словно расставался в ту пору с детством, обретая первый, ещё совсем молодой, но уже по сути сформировавшийся в художественном отношении взгляд на жизнь, на воздух, на воду, на небо, на таёжные перелески, на волшебные, будто сказкой сделанные сизовато-седые болота, на всю столь любимую им природу. Но только произошло всё не так, как должно было быть, по-доброму, во взаимном согласии с возрастом и умом, а иначе: больно, жестоко, несправедливо и необратимо.

Женька же… Он и так чувствовал уже, что Женька, родная и единственная его девочка, надежда и опора оставшихся лет его неудавшейся жизни, окунувшись с головой в своё беззаботное студенчество, постепенно отдаляется, всё реже и реже нуждаясь в нём. К тому же ей дали стипендию, маленькую, но всё же – при её неизбалованности, привычке экономить и соразмерять свои девичьи нужды с возможностями отца необходимость в нём не то чтобы отпала совсем, но как-то заметно обузилась. Конечно, теперь они жили в разных концах города, но дело было не только в расстоянии: одновременно с этим что-то и совсем другое, открытое им в дочери недавно, настораживало Адольфа Ивановича, не давая ровного покоя, на который он, как ему казалось, смел рассчитывать.

Потом понял, по прошествии нескольких месяцев, – виной тому прошлое убожество, всё это многолетнее беспросветно-одинаковое прозябание в запылённом степном захолустье, откуда при его каторжной работе и носа не высуни в большую и разноцветную жизнь. Тут же, в городе, дочь оторвалась, заискрилась, задышала свободней, веселей, привольней. И не стоит ей знать того, что произошло, решил он в итоге, вернувшись. Пускай радуется и учится, сам же он продолжит заниматься тем, чем занимался всегда, но уже без пыли, свалки, без раздражительных звуков гонга к побудке и очередному лагерному построению – без всей этой чёртовой пустыни, окончательно умершей для него вместе с навсегда убитыми картинами. Тем более, подумал он, подводя итог своим печальным размышлениям, что так и так за годы, что занимался живописью, не удосужился заиметь мольберт, настоящий, а не кое-как приспособленный для любимого дела, сколоченный когда-то из грубовато обтёсанных, отодранных шкуркой палок и нескольких планок такого же неказистого сорта.

Свой Политех Евгения Цинк закончила в 65-м с красным дипломом, и это уже вошло у неё в привычку, сделавшись почти традицией, – быть первой, лучшей и в большинстве случаев знать о себе такое заранее. Учёба давалась легко: это было и там, в степной комбинатовской школе, так же стало и здесь, на факультете, – равно беззаботно и совершенно необременительно для её быстрой и ладно устроенной головы. Специальность – «Электрификация и автоматизация наземных горных работ», полученная в результате пятилетней учёбы, честно говоря, не казалась Женьке мало-мальски привлекательной и хотя бы в чём-то перспективной. Снова на разрез? Туда же, в тьмутаракань, где добывают уголь и руду? Когда поступала, выбирать не приходилось: она сначала пошла было на «экономику горной промышленности», но ей сказали – в бухгалтера метишь, понимаем, а только, если хочешь койку в общежитии заиметь, надо бы перевестись вот сюда, тут у нас недобор, а у страны – потребность, вот и думайте, Цинк, чего вам больше надо.