Григорий Ряжский - Человек из красной книги

Она ничего не знала про него: женат он или ещё недавно состоял в браке, и что означают те самые слова про «взаимность» в его письме: что конкретно имеется в виду, если понять из этого можно всё что угодно, когда у женщины хватает фантазии. И есть ли у него дети, и чего он хочет от неё, если отбросить всё ветреное и случайное, и желает ли он этого вообще или это, возможно, прихоть, игра, каприз или причуда выдающегося человека, знающего, что не откажут, что нет такого права у земных человеков отказывать небожителям, чего бы те ни возжелали.

В тот вечер они просидели долго, наверное, значительно дольше того времени, которое по обыкновению отводят умные и самодостаточные мужчины на то, чтобы, добившись полного подчинения, красиво соблазнить женщину. Про свечку эту он даже не вспомнил, чем немного огорчил Настасью, которая всё то время, пока Павел Сергеевич беседовал со своей гостьей, подавала им, следя за холодным, горячим, запивочкой, испытывая волнительное беспокойство насчёт того, что вот-вот ей прикажут свечечку эту несуществующую запалить. Однако он так и не спросил, и это лишний раз кольнуло её далёкой обидой. Стало быть, подумала она, так уже повело его, что ни до огней застольных, ни до чего ему теперь, кроме этой чёртовой Цинки.

Он, пока ужинали, ничего не рассказывал Жене о том, чем сейчас занимается конкретно, да она и не спрашивала – оба всё прекрасно понимали. Разве что упомянул о предстоящих в скором времени очередных запусках, сказал, кто, когда и в каком составе – так было можно. Относительно фактов личной жизни просто дал понять, что никогда не был серьёзно женат, что мечтает о детях, для начала о девчонке, а там как Бог даст. Она в ответ кратко поведала о своём детстве в каражакальской степи, об отце-маркшейдере, о сгоревшем дотла спаслугорьевском родовом гнезде, которого она никогда не видела, но о котором не перестаёт думать её отец, художник-самоучка. А ещё сказала, что немка по крови и что именно так себя и ощущает, русской немкой, – помня, однако, про то, что сделали с её народом в сорок первом, хотя лично её семью то ужасное событие не затронуло, им повезло, если не считать пожара. Потом пригубила вина и добавила:

– Я хочу, чтобы вы об этом знали, Павел Сергеевич, иначе получится, что я вам чего-то недоговариваю, а мне бы этого не хотелось. И вам, мне кажется, тоже.

Он тоже сделала глоток.

– Спасибо, что упомянула об этом, правда. – Чуть помолчал и спросил: – Ты ведь останешься, да?

– Да, – просто ответила она, уже зная, что именно так, именно такими словами он её об этом спросит, – останусь.

– Знаешь, что ты нужна мне надолго? – снова спросил он её. – Навсегда?

– Знаю, – отозвалась она. – Я это знаю с того дня, когда ты заставил меня высунуть голову из-за кульмана, чтобы сейчас оказаться здесь.

Он подал ей руку, и они синхронно поднялись. И, не разрывая рук, пошли в его спальню.

Потом была ночь. Их ночь, его и её, будущих супругов, Павла Сергеевича Царёва и Евгении Адольфовны Цинк: первая из тех, что они провели в его служебной квартире в закрытом для рядовых граждан посёлке Владиленинске, расположенном недалеко от полигона, откуда стартуют в космическое пространство носители, ракеты, спутники, космонавты и корабли. Всё, что отрывалось от земли, ища себе путь к звёздам, принадлежало ему, невероятному человеку, впустившему этой ночью в свою жизнь русскую немку Женю Цинк, чертёжницу, дочь своего отца, про которого она только думала, что знает всё.

Утром он сказал ей, когда они завтракали:

– Наверное, приличия требуют, чтобы ты известила отца о наших планах?

– Да, конечно, – ответила Женя, всё ещё с трудом переваривая в себе потрясения прошедшей ночи. Слишком уж неправдоподобным казалось ей теперь то, что ждало её впереди. Однако она старалась не выказывать волнения, оставаясь рассудочной и спокойной. – Через два дня я в отпуске, съезжу к папе, поговорю с ним, так и так собиралась в Караганду. Иначе, ты прав, неудобно как-то получится, отец имеет право знать обо всём заранее, даже если я всё решила сама, без его благословения.

– Поезжай, – сказал он, – я дам машину, туда и обратно, скажи только, когда, ладно? – И улыбнулся, одновременно проговорив по слогам, шутливо, но серьёзно: – Я лю-блю те-бя, Цинк.

– Я лю-блю те-бя, Пав-лик, – прошептала она в ответ, тоже по слогам, но так, чтобы он услышал. Он услышал и вновь отыграл это лицом.

Для неё было довольно непривычно и даже странно обращаться к нему, шестидесятилетнему, в такой манере, но ей казалось, что он этого хочет, что он соскучился по близости, и не вообще, а именно той, которая установилась теперь между ними: чувственной, доверительной и ничуть не притворной ни с какой стороны.

– Кефиру принеси, Настась, – бросил он через плечо, заметив боковым зрением домработницу, осторожно сунувшую нос в столовую в ожидании хозяйского распоряжения.

– И чистые стаканы, если можно, – уточнила Женя, – лучше тонкого стекла, если у нас такие есть.

– Несу, – угодливо отозвалась та и исчезла, поджав губы, однако сделала это так, чтобы не заметили.

Ей выделили газик с водителем, полигоновский, из числа ещё не окончательно убитых местным бездорожьем, и она поехала к отцу, как и рассчитывала, недели на две. Хорошо бы, подумалось ей, папа на это время тоже добыл себе отпуск и мы смогли бы всё это время провести вместе. Она скучала по отцу, по-прежнему его любила, несмотря на то, что годы, пока она училась и жила отдельно, заметно отдалили их друг от друга. Правда, для этого существовали вполне понятные причины: она жила студенческими заботами, и навещать его ей удавалось не слишком часто, разве что заезжала по воскресеньям, да и то не каждый раз. Она быстро взрослела: сказывалась, вероятно, школа подростковой жизни в меднорудном посёлке, когда для того, чтобы тамошняя жизнь не сделалась окончательно тусклой и беспросветной, ей приходилось устраивать самой себе уроки выживания, выискивая какие- никакие удовольствия в этой забытой цивилизацией степи.

Пробовала то и это: одно время увлекалась стихами, читала всё подряд из того, что удавалось добыть, но в основном всё начиналось и заканчивалось тем же вечным Пушкиным, годами одиноко пылившимся в скудной поселковой библиотеке, не имея спроса среди местных. В объёме свыше школьного были ещё Некрасов и Лермонтов. Выучила, помнится, «Вот парадный подъезд, по торжественным дням…», а потом «Но я люблю – за что, не знаю сам – её степей холодное молчанье, её лесов безбрежных колыханье, разливы рек её, подобные морям…». Холодное молчанье… – тогда она впервые задумалась и даже в какой-то мере поняла, почему папа так часто ходит в эту пустошную степь и часами остаётся там, рисуя все эти травы, пыльные бураны и синюшные волошки.