Т. Дрыжакова (Легошина) - Эхо прошедшей войны. В год 60-летия Великой Победы. Некоторые наиболее памятные картинки – «бои местного значения» – с моей войны

Обо мне вспомнили только утром. Брат оглядел меня критическим взглядом и спросил, далеко ли я собралась в таком виде. На фронт? В туфельках на каблучке? В нарядном платье? Засуетились мои сёстры, мама – раздели меня и вновь одели, теперь уже во всё новое, простое и крепкое. Потом, на фронте, когда нас очень долго не обмундировывали, эти добротные вещи сослужили мне добрую службу.

Всей гурьбой отправились в Бессоновку пешком, а тем временем весть о приезде брата успела распространиться на всю округу, и нас ожидали почти у каждого дома нашей многочисленной родни. Вместо 8-ми утра мы прибыли только к вечеру и, ещё не доходя до военкомата, услышали крики: «Счетовод из „Сталина“! Счетовод из „Сталина“!» Значит, меня здесь давненько ждут. Объясняться с военкомом пошёл мой брат – фронтовик, выше его по званию, – и тот спустил тормоза: перестал грозить мне трибуналом, и даже отпустил ночевать домой, только с тем, чтоб уже завтра без опозданий явиться на сборный пункт прямо в Пензу.

Провожала меня утром рано к поезду крёстная Свистунова, мама не могла, лежала с тяжёлой головной болью после всех волнений. В Пензе нас продержали несколько дней, в один из которых навестила меня мама и обещала приехать проводить. Не приехала, и никто не приехал, я была единственной, кого никто не провожал на фронт. Надо ли писать, что мне было не по себе?.. Писать просили? Не дождётесь! С тем и уехала. Это потом я узнала, что в семье произошло ЧП со старшей сестрой, и родители срочно решали эту проблему.

Угроза моя в отношении родителей продержалась до первого боевого крещения. Перед лицом смертельной опасности она мне показалась такой мелкой и незначительной, и я обещала, что сразу напишу домой, если, конечно, останусь жива. Написала сразу же.

Погрузились в эшелон, отправляемся на фронт. Хоть и не сумели мои родители приехать проводить меня, как обещали, продуктами снабдили заранее: насушили сухарей, напекли булочек. Выдали нам и сухой паёк – сухари на несколько дней. Зачем они мне, подумала я, у меня есть свои, белые. Да, пожалуйста, берите, сколько хотите. Они, мои новые попутчицы, и брали, сколько хотели, так что через несколько дней у меня ничего не осталось – ни своих, ни казённых. По времени мы давно должны были добраться до места назначения, а мы всё ещё в пути, и конца этому пути не видать. В дороге нас покормили всего один раз – в Тамбове. У кого-то ещё что-то из припасов осталось, и они потихоньку в уголке жевали, у меня же – совсем ничегошеньки. И я не помню, чтобы кто-то со мной чем-нибудь поделился. Впрочем, и делиться-то было нечем – всё, что взяли из дома, и паёк, и сухари, всё съели. Так и ехали голодные до Казачьей Лопании – станции недалеко от Харькова, запомнилась она мне на всю оставшуюся жизнь.

Поезд остановился, и мы увидели женщин, направляющихся к нашему вагону. В руках у каждой был хлеб. Мы зачарованно глядели на него: маленькие буханочки хлеба. Наконец сообразили, зачем женщины идут к нам. Девочки быстро начали рыться в своих мешках, вытаскивая оттуда свои «лишние» вещи, чтобы обменять их на хлеб. А я всё смотрела на одну буханочку – совсем маленькая, скорее булочка, но такая белая, пышная, румяная, что у меня даже дух от волнения перехватило. Достала и я своё новое красивое платье, которое зачем-то положила в мешок, и выменяла его на эту буханочку. От счастья у меня слёзы на глаза навернулись. Прижимаю её к себе, но не трогаю, потому как женщина не уходит от вагона, а всё со всех сторон разглядывает моё платье. Вроде бы, она довольна своим обменом, но я смотрю на неё ещё со страхом: вдруг раздумает и заберёт мой хлеб обратно. Вот тогда я точно бы не пережила такого обмана. Наконец она ушла, а я вздохнула полной грудью и стала причащаться.

В Харькове нас должны были встретить представители 14-ой железнодорожной бригады, но пока никого нет, и мы остаёмся в вагоне всё такие же голодные. Той булочкой только аппетит раздразнила, да и когда это было?..

Через раскрытую дверь вагона недалеко от станции увидели базар, «толкучку»: мозг наш заработал напряжённо, хотя хорошо понимаем, что лишних вещей ни у кого из нас не осталось. Что же делать?.. И тут одна из нас – энергичная, решительная – первая ответила на этот вечный вопрос. Она велела нам всем вытряхнуть содержимое вещмешков на нары, и сама начала рыться в наших вещах и отбирать всё, что могло представлять хоть какую-то ценность. У меня, например, забрала две новые сорочки, а мне взамен бросила одну, чужую и ветхую; забрала мою новую блузку, а взамен уже ничего не дала – велела сказать спасибо, что оставила мне мой вельветовый жакет. Так я его надевала потом прямо на старенькую сорочку, а когда, наконец, получили обмундирование, расплатилась им с хозяйкой за ужин.

В общем, набрали тряпок со всех понемногу, отнесли на базар, продали и на вырученные деньги купили хлеба. Разделили на всех и заморили червячка. Стало чуть веселее ждать встречи со своей судьбой. Наконец-то дождались. За нами приехали на машинах, но прежде чем погрузить, нас накормили обедом. В кои-то веки мы, кажется, досыта наелись и, счастливые, отправились навстречу своим невесёлым приключениям.

Прибыли в часть. Находимся на карантине в заброшенной на краю городка хате. «Тиха украинская ночь», – писал классик, а от себя добавлю: и тепла, даже в конце октября. Недалеко от нас озеро, это как раз то, что нам нужно. Решили использовать возможность и помыться. Нас ещё не обмундировали, хотя должны были сделать это до того, как гнать на фронт. И вот мы сейчас в своём истрёпанном, грязном за время долгого следования тряпье. Сухой паёк выдали на две недели, а добирались больше месяца. Поэтому вещички, что получше, мы обменяли на хлеб, оставив себе всё самое старое, ветхое и…в одном экземпляре, так что постирушку можно было организовать именно ночью, когда нас, раздетых, никто не увидит.

Постирали, помылись, разбросали своё нехитрое вещь-имущество на плетне и, довольные, улеглись на постели. Постели как таковой нам не приготовил никто – был пол, вещмешок вместо подушки и фуфайка, которую хоть стели, хоть накрывайся ей.

Отдыхать в эту ночь нам не пришлось: как нас и предупреждали, ночью начался налёт. А мы раздетые и не можем выполнить строгий приказ начальника бежать в укрытие, в нашем случае, в канаву. Не знаем, как нам быть, совсем растерялись. Смотрят на меня – я категорически отказываюсь бежать куда-либо. Девушки в панике, а бомбы уже вовсю утюжат нашу территорию, и паника соответственно возрастает. У некоторых началась истерика. Понимаю, что всё дело во мне, без меня они одни и бежать боятся. Я тоже боюсь, но не показываю вида и считаюсь самой смелой. Наконец не выдерживаю воплей и принимаю решение. На голое тело надеваю фуфайку – единственную сухую одежонку, на плечи – пустой домашнего производства вещмешок, на ноги – туфлишки, и к двери – пошли! Но почему-то никто не рвётся бежать, все вроде остолбенели. Поворачиваюсь назад и встречаю взгляды своих несчастных подруг… Какую картинку явила я им своим видом, легко можно себе представить. Они ещё минутку молча на меня посмотрели, схватились за животы и повалились на «постели». Обстановка разрядилась, что и требовалось.