Яир Лапид - Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида

На фотографии мой дед Йосеф Лампель (в честь которого меня назвали), умерший за год до моего рождения, моя бабушка Эрмина, мой отец и два его младших брата – Пали и Лаци.

Я не представляю, как эта фотография могла сохраниться. Она была сделана в фотоателье Вайды в моем родном городе Нови-Сад. Исполненные достоинства, в тщательно продуманных позах – как на полотнах голландских мастеров XVII века, – мои дед и бабушка, в накрахмаленных и застегнутых на все пуговицы одеждах, сидят за столом; стрелки на больших часах показывают шесть. У деда и отца повязаны галстуки, у младших братьев – бабочки. Никто не улыбается.

Я вырос в так называемом Старом Свете. Спокойном и неторопливом, почтенном и тяжеловесном мире, в котором царила атмосфера покоя, мире мраморных дворцов и каменных мостов, долгого послеобеденного сна и еще более длинных ужинов, медных граммофонов и серебряных запонок, лошадей с торчащими ушами и пыхтящих, вечно опаздывающих паровозов (медлительность не была преступлением).

Вскоре после того, как была сделана эта фотография, дворцы были взорваны, а мосты разрушены. Бабушка Эрмина погибла в Аушвице вместе с еще десятью членами моей семьи. Отец умер в лагере Маутхаузен за две недели до окончания войны. Наши улыбчивые соседи донесли на нас властям, а потом ворвались в наши дома и разграбили всё – и граммофоны, и запонки. Паровозы были перевернуты, и вагоны разбросаны, как игрушки сумасшедшего великана. Мы ели лошадей. Днем мы слышали, как жутко они стонут, раненные во время бомбардировок, а ночью, прокрадываясь из подвалов гетто, вооружившись наспех сделанными ножами, отрезали от них куски замерзшего мяса. Я не отношусь к людям, помнящим свои сны, но стоны лошадей преследовали меня по ночам долгие годы.

Я смотрю иногда на Яира и Мерав и завидую им. Завидую им и тревожусь о них. Они ошибочно считают, что мир, в котором они живут, непоколебим. Карьера, красивые дети, собственное благосостояние – дома, машины, банковские счета – все это вводит их в заблуждение, что так будет всегда, что никто не может прийти и в одночасье лишить их всего. Но я-то знаю, насколько непрочна действительность. Мир, в котором я вырос, казался незыблемым и неизменным в гораздо большей степени, чем их сегодняшний – лихорадочный и нервозный. Тот пребывал в сладкой дремоте сотни лет. Но однажды, в одно мгновение, лед треснул, и все танцоры исчезли в темных водах.

Но, пожалуй, стоит начать сначала.

Город Нови-Сад расположен на берегу Дуная, в восьмидесяти километрах к северу от Белграда и в двухстах двадцати – к югу от Будапешта. На протяжении почти всей своей истории он был пограничным городом, защищавшим юго-восток Австро-Венгерской империи. Первым евреем в городе был человек по имени Кальдаи, который поселился здесь в XVII веке. Через сто лет, в 1749 году, население Нови-Сада составляло 4620 человек, 100 из которых были евреями. Еще через сто лет, в 1843 году, население Нови-Сада насчитывает 1125 евреев. Среди них – несколько врачей и «толстая еврейка Пэпи», владелица публичного дома «Золотые девочки». По дошедшим до нас сведениям, в 1836 году она была оштрафована из-за того, что солдаты заразились венерической болезнью во время визитов в ее публичный дом.

Накануне Второй мировой войны в Нови-Саде проживало 80 000 человек, 4350 из них были евреями. Трое из них – это мы: мой отец Бела, мама Каталина и я.

Они казались идеальной парой. Его все звали «умник Бела», ее – «красавица Като». Он, смуглый кареглазый провинциал, был адвокатом и журналистом, а она – белокурая красавица из Будапешта, большого города. Они познакомились, когда она приехала в гости к нашим родственникам, семейству Короди, с большим чемоданом нарядов, сшитых по последнему слову моды.

Она очень быстро заскучала – да и чем можно было заняться в доме, где самым большим развлечением главы семейства было раскрашивание яиц, – и уговорила двух младших сестер, Веру и Миру, отправиться на местные танцы. Там она встретила отца, и они влюбились друг в друга. Он был уже в относительно зрелом возрасте, и поскольку оба его младших брата уже были женаты, то семья прикладывала немало усилий для того, чтобы сосватать ему кого-нибудь из местных девушек. Он никем не соблазнился, пока не появилась она – стремительная, легкомысленная, кокетливая и, несомненно, очень красивая. В маленьких городах люди по своей природе подозрительны, и, наблюдая происходящее, все ухмыльнулись. Мама была из семьи с относительно небольшим достатком, поэтому вскоре распространился слух (исходивший от матерей всех разочарованных незамужних барышень города), что ее интересуют только деньги.

5 июня 1930 года отец поехал в отпуск и остановился в Далмации в отеле «Гранд Империал», имевшем по-королевски торжественный вид – под стать названию. Украшенный со стороны фасада коринфскими колоннами, он располагался на волшебном побережье Адриатического моря (в восьмидесятых здание снесли, и на этом месте построили уродливый современный отель с тем же названием). Там папа сел и написал письмо своему отцу – мелким и на удивление аккуратным почерком, скрывавшим бурю в его душе.

«Мне 32 года, и я весьма тоскую по спокойствию тихой семейной жизни. Глубокое одиночество подтачивает мои силы, я не нахожу себе места – я больше так не могу. Порой меня злило, когда вы с мамой относились неблагосклонно к моим постоянным метаниям, к моей неприкаянности, неугомонности, к нервным срывам, которые случались все чаще, – сейчас причина их вам понятна: к этому привело глубокое душевное одиночество… В течение всей моей жизни я был лишь сторонним свидетелем чужого счастья и наблюдал проходящую мимо меня жизнь с нарастающей горечью. Сейчас, когда во мне созрело решение жениться на Като (если она согласится выйти за меня замуж), я впервые в жизни чувствую, что значит быть счастливым.

Отец мой, это все, что я хотел рассказать вам. Могу добавить только слова Лютера: “На том стою, и не могу иначе”. Целую вас с мамой.

Я снова и снова перечитывал это письмо, на протяжении долгих лет пытаясь связать образ благоразумного, рассудительного человека, каким я его знал, и мелодраму, которая видится мне в этих строчках. Возможно, нам никогда не будет дано узнать всей правды о наших родителях, но мне представляется, что этот момент отчаянного одиночества был единственным в удивительно спокойной и размеренной жизни моего отца.

Насколько я мог судить, сила этого союза была в том, что он устраивал обоих. Отец обеспечил маме комфортную жизнь, к которой она стремилась, а взамен получил самый красивый в городе цветок, чтобы носить его на лацкане своего пиджака. Было ли это любовью? А кто-нибудь знает, что такое любовь?