Александр Ласкин - Петербургские тени

ЗТ:В стихах папа посмеивался над пристрастием Реформатского к «СПГ», то есть к ста пятидесяти граммам… Хотя пуристом папа не был. Если гости и хорошее настроение, выпить мог… И Лидия Яковлевна Гинзбург любила водочку. И Анна Андреевна до последних лет жизни себе в этом – особенно за обедом – не отказывала. Бывало, и мне с ней приходилось выпивать.

АЛ:Водочку?

ЗТ:Только водочку. Мама еще настаивала ее на можжевельнике или черной рябине… Иногда бывали Заболоцкие. Чаще всего, правда, на Пасху. Помню с Альтманами встречали пятидесятый год. Анна Андреевна календарные праздники избегала. Не любила шумные сборища. Возможно, когда-то это ей нравилось, но я застала ее в трагические годы. Не зря папа назвал ее «королевой, которая тщательно это скрывает».

Конечно, озорства было больше всего, но иногда разговоры велись очень серьезные. Однажды спорили о донжуанском списке Пушкина. Как известно, там все названы своими именами. И вдруг – NN. Кто такая? Папа говорит: «Татьяна Ларина»…

АЛ:А ведь действительно для Пушкина его герои существуют как бы в одном ряду с конкретными людьми…

И в письмах друзьям он говорил о Татьяне именно так – как о живом человеке и едва ли не своей знакомой.

ЗТ:Был еще разговор о том, кто адресат стихотворения «К морю». Татьяна Григорьевна Зенгер-Цявловская высказалась безапелляционно: «Конечно, Воронцова». Все оживляются, спорят, требуют ответа от Бориса Викторовича. Папа сидит, чуть выпятив губу, как он всегда делал, когда сильно погружался в свои мысли, а потом говорит: «Могучей страстью очарован». Только о России так мог сказать Пушкин»…

АЛ:Скорее всего, писать об этом Борис Викторович не стал бы. Ведь это вопрос веры – или неверия. Но я, знаете ли, верю…

ЗТ:А по мне так это вопрос логики…

Возвращаясь от своей соседки, я непременно садился за письменный стол.

Причем не всегда мои размышления были по тому же поводу. Подчас оттолкнешься от какой-то ее истории и думаешь о своем.

Конечно, слишком далеко не удаляешься. Может, примеры разные, а мысль одна. Пытаешься понять, как жить в своем времени, но ему не поддаться.

Тут существует много способов. Самый эффективный заключается в том, чтобы не зацикливаться. Всякий раз находить какие-то другие возможности.

Представляете прежнюю эпоху? Да еще на улице что-то специфически петербургское. В такую погоду не только не выйдешь на улицу, но и в окно взглянешь с неохотой.

Что ни говорите, а создатель нашего города не забывал о целостности впечатления. Трудно сочинить более выразительное пространство для тяжелых времен.

И при этом, думаете, никто не смеется? В некоторых домах нашей Пальмиры веселятся вовсю.

И все потому, что мыслят неординарно. Кто-то умудряется так прийти в гости, что потом не оберешься последствий.

Пастернак просидел у Ахматовой половину дня, а как только ушел, то все и началось.

Борис Леонидович еще спускался по лестнице, а квартира уже отправилась на поиски. Точно знали: если он улыбался смущенно, значит, что-то должно быть.

Чего еще ждать от поэта? Когда он прикасается к чему-то слишком знакомому, оно волшебно преображается.

Помните, конечно, его митингующие деревья и говорящие чердаки? В данном случае впечатление было не менее удивительным.

Чем, казалось бы, может изумить знакомая до слез подушка? Или кастрюля, многократно вычерпнутая до дна?

Пастернак повсюду рассовал деньги. Чуть не на каждом шагу обнаруживались крупные и мелкие его вложения.

И если бы вложился только в подушку или кастрюлю! Когда все было многократно проверено, из-под шапки на вешалке выпорхнула купюра.

В его раннем стихотворении вспоминается шестая глава Евангелия от Матфея, где говорится о необходимости творить милостыню тайно.

Следовательно, благодеяния не должны мозолить глаза. Пусть лучше они прячутся среди вещей и дожидаются своего часа.

Приятно? Еще как. А главное, после таких событий чуть меньше боишься жизни.

Уже давно в этом доме и думать забыли о том, что такое сюрприз в его первоначальном детском значении.

Ведь дело не только в хрустящем свертке, а в ожидании. Чем сильнее томление, тем больше радость потом.

Пастернаку хотелось все это Ахматовой подарить. Чтобы, несмотря на то, что погода осенняя, атмосфера возникала новогодняя.

Не зря же он автор стихов о «вакханалии» и «вальсе со слезой». Кому как не ему следует оживить дом радостными криками и беготней.

Анна Андреевна, представьте, тоже включилась. При этом ничуть не изменив своей «фирменной» величественности.

И погода, что самое невероятное, отступила. Снег, конечно, не выпал, но ясно чувствовалось: все переменится, самое главное впереди.

Еще бывает, человек сам находит отдушину. И в чем? В футболе. Оказывается, в самые горькие минуты это помогает.

Вот уж, казалось бы, негармоническое искусство. Сумбур вместо музыки. Вместе с тем Шостакович на стадионе отдыхал душой.

Все же есть в спорте некая безусловность. Уж если поражение или победа, то на глазах у всех.

Существует фото Дмитрия Дмитриевича. Какой-то он здесь не такой. Чаще всего рот сомкнут в ниточку, а тут широко распахнут.

Обычная жизнь исключает прямоту высказывания, но во время матчей она еще допустима.

Вот и кричишь, что есть сил. Требуешь судью на мыло или ликуешь по поводу забитого мяча.

Потом идешь домой и опять все копишь в себе. Если вдруг испытаешь восторг или отчаяние, то стараешься об этом не распространяться.

И опять лицо какое-то уж очень нейтральное. Настолько отстраненное от происходящего, что его можно принять за маску.

Однажды Дмитрий Дмитриевич все же не выдержал. Позвонил Зощенко и сказал, что ему необходимо с ним встретиться.

Отчего такая спешка? Вроде ситуация сегодня ничуть не более отвратительная, чем вчера.

И действительно, ничего не случилось. Если не считать того, что человеку время от времени необходимо кому-то пожаловаться.

Когда писатель пришел, композитор усадил его в кресло, а сам нервно зашагал по комнате. Чуть ли не руками размахивал. Возможно, пытался кому-то что-то доказать.

Так побегал немного, уложил на лопатки парочку противников, а потом сказал умиротворенно: «Спасибо, Миша. Так надо было с вами поговорить».

Шутил, думаете? Ни в коем случае. Ведь и без того ясно, что они могли бы обсудить, если бы жили в другой стране.