Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Это проблема педагогики – семейной и общественной. Осознана она пока недостаточно. Я стал отчётливо замечать её, только когда у меня уже был четвёртый ребёнок, – благодаря жене и её воспитательской самоотверженности.

А тогда, подростком, просто время от времени маялся. Наверное, и это совершало во мне какую-то работу, как и общая замедленность развития. Но ощущалась лишь томительная скука.

Мама очень щепетильно относилась к тому, чтобы я оставался в сороковой школе обычным учеником, а не учительским сынком. Ни она, ни отец никогда не вели уроков в моём классе, никогда не добивались для меня каких-то послаблений или преимуществ.

Иногда, когда мне случалось остаться после уроков, мы встречались с мамой в школьном буфете, где она обедала в то время, как я приходил туда подкрепиться. Если было необходимо, я разыскивал её на перемене в учительской. Между прочим, даже те учителя, что видели меня в первый раз, сразу догадывались, что я сын Марии Лазаревны, очень уж я был похож на неё. Очки это подчёркивали.

И всё-таки у меня была существенная привилегия – я мог наблюдать школу стереоскопически, не только с ученической стороны, но и с учительской.

Мама была не просто добросовестной учительницей, она была человеком долга, а свой учительский долг понимала очень глубоко. Тщательно проверяла дома тетради, то и дело переживая за чьи-нибудь ошибки или радуясь удачному сочинению. К праздникам писала поздравительные открытки каждому ученику того класса, где была классным руководителем. Вкладывала их в дневники или посылала по почте, если ученик болел. Её планы и прочие материалы, которые полагалось готовить учителю, вывешивались в методическом кабинете РОНО в качестве образцов, и многие учителя старательно их списывали. Она постоянно вела какие-нибудь факультативы, и они пользовались большой популярностью. Чаще всего это был «Кружок любителей русского языка». Её ученики по единственной фразе могли отличить текст одного классика от текста другого.

Всё это делалось не ради карьеры, а из чувства педагогического долга. Никаких званий ей не присваивали – из-за мужа в заключении, из-за утраченного диплома, а главное, она не обладала теми пробивными свойствами, которые бы этому способствовали.

Единственное, как она использовала своё служебное положение, – подключала меня в качестве помощника. Я рассказывал в первой главе, как проводил урок по вручённому мне детальному плану. А началось с того, что однажды она потеряла из-за простуды голос. Надо было проводить изложение в шестом классе, и она поручила это мне. Подробно шёпотом проинструктировала, а в классе села на заднюю парту (для гарантии дисциплины) и оставила меня за учителя. Проводить сочинение было проще: написать темы на доске, следить за тишиной и отнести тетрадки домой, маме.

Кстати, в том шестом классе, где мне случалось «преподавать», учился Феликс Ветров, который позже стал писателем, другом нашей семьи и крёстным Ксюши. Заново познакомился я с ним, когда жил уже на Речном вокзале, и не раз после этого с аппетитом хвастался, что учил русскому языку и литературе самого Феликса Ветрова.

К сожалению, выйдя из социалистического египта, мы не оказались сразу, как хотелось надеяться, в земле обетованной. Вернее, земля-то наша, обетованная, но хозяйничают в ней пока чиновники-филистимляне.

Душа чиновника – не столько загадочная, сколько путаная. В ней смешиваются и неписанные правила карьерного роста, и требования начальства (обычно тоже путаные), и сознание собственной значительности (чем ниже ступенька иерархии, тем оно… сильнее), и забота о личном или семейном бюджете, и какие-то индивидуальные заскоки.

Увы, чиновник у нас решает всё. Не хочу разводить публицистику и расписывать унизительные процедуры, которым подвергают людей, безвкусие и самоуверенность наших филистимлян – диковинного сословия, угнетающего народ и созданного из самого народа. Но хочется проследить одну закономерность.

Чиновник – существо довольно равнодушное, ороговевшее, ведь это коготь власти. Чиновник – человечек, привыкший прятаться за чин. В нём сильна служебная оглядка: не влетит ли ему сверху за то или иное равнодушие. За такие тонкости, как равнодушие к традиции, ему вряд ли влетит…

Сороковую школу слили с другой, находившейся не очень далеко. И присвоили объединённой школе номер 40. Таким образом, разрушили сразу две традиции: у одной школы отняли имя (пусть даже оно было номером), у другой аннулировали место жительства. Вот и всё. А что такого? Подумаешь…

Правда, иногда традицию удаётся сохранить вопреки безразличным манипуляциям чиновников. Но об этом в следующей главе.

Так вышло, что в последнюю осень перед моим инсультом мы с Машенькой оказались в начале улицы Тимура Фрунзе. И решили, раз уж мы здесь, пройти её до конца, посмотрев на место, где я учился.

И вот оно, надо же, – здание школы. Оно стало поярче. Старые кирпичные стены теперь покрыты свежей краской кирпичного цвета, ну или почти кирпичного. Теперь это – Политехнический колледж №2. В пустынном дворе стоят два древних грузовика: полуторка и трёхтонка, насколько я в этом разбираюсь. У торца здания красуется чудо дизайна – скульптура робота, сваренная из рессор и прочих отработавших деталей. С задней стороны – автомастерская. Но тот же дворик, те же двери. А в окна на первом этаже видны мастерские. И тиски на столах, словно именно те, за которыми мы обрабатывали ушки для навесных изделий.

– Те же, те же, – заверила меня Машенька. – Ведь не поменяли же их на новые. Выбросить могли, а вот заменить вряд ли.

Напротив, через дорогу, видно во дворе «Красной Розы» небольшое строение, которого я раньше не замечал (то ли ворота были наглухо закрыты, то ли вид у здания был иной). Теперь это явно часовня, только нет купола и креста. Но «роза» уже пишется с маленькой буквы, и всё вместе именуется «Деловым кварталом „Красная роза 1875“», то есть квартал этот скуплен под офисы, район-то элитный. Не испытывая особой симпатии к Розе Люксембург (мало про неё знаю), я всё-таки погрустил о превращении революционерки в цветок. К ней, бедной, дезавуированной Розе-розе приставили для гарантии ещё дату 1875, чтобы вызвать ассоциацию у современных деловых людей не с революцией (а то подумают: чур меня, чур!), а с добротным русским капитализмом. Хотя, кажется, Жиро, основатель мануфактуры в 1875 году, был тем ещё махинатором.

Исчез ржаной запах. Теперь корпус с остроконечными крышами, из которого он сочился (может, вовсе и не пивзаводу он принадлежал), стал тоже элитным – дизайн-центром с художественной галереей.