Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Маму Лёни звали Цафрира Абрамовна. История её экзотического имени включала цыганку, куклу на ярмарке, имя которой надо было угадать, чтобы получить её в награду, и раздельную мечту обоих родителей именно об этом имени для дочки. Полная и энергичная Цафрира работала патологоанатомом, жила бурной культурной жизнью, дружила со скульптором Даниелем Митлянским, которого звала Нуликом, и однажды вытащила нас с Лёней к нему в мастерскую. Запомнилось замечание Митлянского о том, что пустота в скульптуре «работает» ничуть не меньше, чем сам материал.

Лёне удалось поступить, и мы ещё какое-то время поддерживали с ним контакт, а потом они с мамой эмигрировали в Израиль. Цафрира считала, что это потому, что в самом её имени заключена Африка. Меня позвали на проводы, и когда я позвонил в дверь, за ней раздались голоса: «Кто это?» – «Это Гавр!» – «Гавр, Гавр пришёл!».

Так я обнаружил, что меня давно уже зовут за глаза Гавром. Мне понравилось. Звали меня так иногда и позже, в других обстоятельствах. Приятнее всего оказалось обнаружить себя под этим именем в книге Машеньки. Впрочем, это будет ещё много-много лет спустя.

В Израиле Лёня взял фамилию Меромски. Со временем он стал учёным-онкологом. Несколько лет мы с ним переписывались, потом это как-то заглохло. Заглянул в Интернет. По-русски ничего нету. По-английски – Meromsky – вышел на множество его научных статей… А у меня на память от него осталась икона Иисуса Пантократора, которую он привёз из дальней деревни. Вот ведь какие витиеватые узоры выводит судьба!

На мехматской доске объявлений попадались порой и довольно неожиданные тексты. Одно объявление приглашало студентов к сотрудничеству с отделом науки и техники «Комсомольской правды». «Комсомолка» была тогда очень популярной газетой с двадцатимиллионным тиражом. Но даже если это было бы что-то совсем скромное, я всё равно отправился бы туда сразу. Ведь там писали!..

Так я начал появляться на шестом этаже комбината «Правды» на улице Правды, где располагалась редакция главной советской газеты «Правда» и много других центральных редакций.

Особенно мне нравилось дежурить в роли «свежей головы», то есть сотрудника, который приходит к вечеру и читает гранки (пробные распечатки) набора, чтобы выловить ошибки и несуразности в подготовленном к печати номере. Гранки поступали несколько раз – заново после каждой волны исправлений.

Общение с журналистами, скромное участие (большей частью в качестве слушателя) в обсуждении тем и вообще сама атмосфера редакционной жизни действовали на меня вдохновляюще. А потом произошло нечто удивительное – вышла моя первая (и на долгий период единственная) публикация.

Узнав о том, что я иногда хожу в походы, Лёня Репин, мой основной куратор по «Комсомолке» – невысокий, складный и весёлый – посоветовал мне сходить в турклуб МГУ и написать о нём заметку, что я старательно и выполнил. Заметку мою обкромсали, оставив от неё небольшую символическую кочерыжку под названием «Зовут осенние тропы», но эта кочерыжка пошла в номер!

В этот вечер я был «свежей головой». Снова и снова приносили гранки, и я каждый раз с новым удивлением обнаруживал свою заметку. Удивление было связано с тем, что шла непрерывная борьба за газетную площадь, и мою кочерыжечку, которая никак не могла конкурировать с материалами маститых, вполне могли принести кому-то в жертву. Но дело обошлось всего лишь сокращением одного абзаца. До сих пор у меня где-то хранятся пожелтевшие гранки…

За свой дебют я получил баснословный гонорар – рублей двенадцать, больше трети стипендии. Хватило, чтобы купить подарочки маме и братьям, а также бутылку шампанского.

Когда я принёс очерк про Дарвиновский музей (тщательно отредактированный, отпечатанный дома на машинке, так что работа казалось мне совершенно законченной) , с кем я учился и дружил, могу , Володя Губарев, наскоро пробежав его, сказал:

– Хорошо написал. Только давай мы с тобой небольшую стилистическую правку сделаем.

Мы сели рядом за стол. Идя по тексту, он стал подробно объяснять, почему надо изменить первую фразу, вторую, третью… Объяснения были точны и убедительны, как хорошее доказательство теоремы, и мне – по натуре спорщику – оставалось с радостью соглашаться, видя, как на глазах улучшается текст.

Когда мы закончили, машинопись едва проглядывала из-под правки. Это был великолепный урок журналистского, даже писательского мастерства. Я почти физически ощутил, насколько лучше можно написать то, что написано, казалось бы, уже окончательно.

То, что вместо моего очерка был напечатан очерк на ту же тему Василия Пескова, нисколько меня не обескуражило. Ведь его материал был гораздо лучше. И это стало дополнительным уроком – не подавляющим, а показывающим возможности.

Запомнилось ещё одно редакционное задание: поговорить с Иваном Дмитриевичем Папаниным. Легендарный полярник в это время был большим полярным начальником, ну и выглядел как начальник. Но беседовал со мной не по-начальнически просто. Вот только интервью давать отказался, сославшись на загруженность, и переадресовал меня к своему заместителю. Тот тоже ничего рассказывать не стал – он хотел публиковаться сам. Всё, что я мог, – дать ему телефон редакции, чтобы он сам пытал там счастье. После этих взаимных переадресаций моё задание самоисчерпалось.

В пластмассовой коробочке, где лежат у меня памятные вещицы, хранится и прямоугольный значок в честь сорокалетия «Комсомолки». Его мне вручил с торжественным видом Лёня Репин.

Много лет спустя, когда я закончил «Книгу без титула» и был озабочен тем, чтобы её прочли самые разные люди, мне пришла в голову мысль обратиться и к Репину. Он работал всё там же. Я оставил книгу (машинописную, но в переплёте) на вахте, а некоторое время спустя мы договорились о возврате и встретились. Он вернул мне книгу с самой короткой рецензией из всех, что у меня случались (разумеется, устной):

– Ну, старик, ты даёшь!..

Мне было приятно, но что он имел в виду, я так и не понял.

Название книги Горького «Мои университеты» противопоставляет жизнь академическому образованию. Правильно противопоставляет. Но как же быть несчастному университетскому студенту? Бросить учёбу и пойти в грузчики для расширения жизненного опыта?

Вглядываясь в свои студенческие годы, я вижу, какую важную роль для меня играли внепрограммные занятия: целинный стройотряд, ЗМШ, редакция «Комсомолки», торговля газетами (о ней попозже) и прочее. Может, дело в том, что я понял свою непризванность к служению математике и нуждался в житейских «университетах», помимо мехмата? Но, глядя на тех, с кем я учился и дружил, могу сказать, что это касается не только меня.