Яна Колесинская - Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Все они красавцы, все они таланты, все они поэты! Их поэтический клуб называется «Шанзэлизе». Девиз клуба – «Всё что ни проза – то стихи». Берут туда каждого, кто рифмы плесть умеет. Упражняются в прекрасном, сочиняют всякую фигню, читают друг другу вирши нараспев, с пафосом, с простиранием длани. Лем плетет рифмы весело и задорно. Особо гордится жуткой сюрриалистической поэмой, отразившей его упадоническое мировосприятие, им самим же и высмеянное. От себя не убежишь:

Влача свою «загробленную жизнь», он не променял бы театральное училище ни на какое другое учебное заведение. Все больше неожиданных возможностей открывалось в самом себе! Преподаватель танцев Николай Иванович Косырев, смягчая тяжесть физических нагрузок, учил всё делать легко, весело, непринужденно, по-пушкински. На каждом шагу сыпал шутками-прибаутками, нес студентам мудрое слово: «Публика – дура, и, коли она скучает, нужно научиться тросточку крутить». Тросточка появится у лирического героя «Пылинок в луче бытия», у Антонио Сальери в «Амадеусе», у Афанасия Палыча Казарина в «Маскараде», у Павла Петровича Кирсанова в «Отцах и сыновьях». Лем будет «крутить» с особым шиком, и не только тросточкой: Порой я стих повертываю круто, Все ж видно, не впервой я им верчу.

Педагог по вокалу Анна Дмитриевна Прудникова расковала их, раскрепостила, заставила петь с утра до вечера даже тех, кому медведь на ухо наступил, а это были Лемешонок с Аблеевым. Оба заливались соловьем, не унять: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю…». Масть пошла, время их урока истекало, расписание сбивалось с графика. На выходе из аудитории изнервничавшийся однокурсник заорал: «Вы мое время забрали, я зуб сломал из-за вас от злости» – и предъявил обломок зуба, пострадавшего от гранита актерской науки. На экзамене по вокалу даже обладательницы абсолютного слуха Роза и Лось, наши, по выражению Аблеева, главные девки, получили четверки. А эти два обормота удостоились пятерок. Пианистка Таня, одарившая Лема особой благосклонностью, по секрету шепнула ему, что, все-таки, в вокале ему не хватает музыкальности.

Вскоре Владимир Лемешонок, загримированный под дона Фернандо, пел серенаду под окном Ольги Розенгольц в образе доньи Инесы. Дуэт в дипломном спектакле «Живой портрет» по испанцу Агустину Моретто однокурсники сочли самым пылким за всю историю мирового театра. Комедия плаща и шпаги выявила романтические наклонности этой парочки, кои прекрасно сочетались с нарушением норм советской морали.

С Ольгой Розенгольц в спектакле «Живой портрет», 1975 год. Фото из семейного архива.

Образцом поведения ядро курса не являлось. Мастер по сценической речи Лидия Алексеевна Николаева частенько удаляла из аудитории Лемешонка и Аблеева. Они разлагают дисциплину. Их ирония выводит из себя, а противопоставить нечего. Насмешники. Циники. Негодяи. Ничего святого. Даже на похоронных церемониях они ржут, как ненормальные.

Михаил Аблеев ныряет в толщу времен:

– Нам невмоготу было выносить эти фальшиво-скорбные лица, весь этот советский похоронный пафос. Эта хрень раздражала! Роза и Люся от стыда опускали глаза. Мы с Лемом пытались подкрасться к ним, как из-под земли, поймать наших девушек неожиданно, со своими дурацкими рожами, и мы уже ржали вчетвером. Это был наш легкий такой мягонький перформанс.

– Разумный человек не выносит серьезного отношения к чему бы то ни было. Люди, которые пытаются не врать, таковы – подтвердил Лем.

Их главный педагог был именно тем, кто учил не врать – ни в жизни, ни на сцене. Главреж «Красного факела» Константин Чернядев был мастером курса всего год. Но этого года хватило, чтобы сформировать у молодежи понимание профессии. Через много лет Лем посвятит Чернядеву личное признание: «Каким умом и какой эмоциональностью, какой мягкостью и какой силой была полна каждая его фраза… Мой первый и единственный подлинный учитель дал мне главный урок – урок общения с личностью. Его дар смотреть и видеть стал моим идеалом на всю жизнь. Этот человек, а не методики и учебные планы, были моей школой. Школой, которой я горжусь».

В эссе «Сбивчивый монолог на венском стуле» Лем выделил главное, что оказало воздействие на его формирование как актера: «Мой педагог вырастил и закрепил во мне убеждение, что человек театра – это прежде всего личность, что театр – альянс самостоятельных и независимых личностей (потому и не может быть в привычном смысле „коллективом“). От столкновения мощных разнозаряженных частиц высекаются искры искусства. Так смешно получилось, что именно режиссер заразил меня неизлечимой болезнью, которую большинство режиссеров приравнивают в актере к профессиональной непригодности. Актер, требующий пространства для самостоятельного творчества в роли, актер, которому для полноценной работы необходимы свобода и уважение, для многих режиссеров и не актер вовсе».

Текст был опубликован и отправлен друзьями Лема Чернядеву в Одессу. Тот, уже пожилой человек, читал его и плакал. Вспоминал свой последний педагогический курс в новосибирском театральном училище, когда мысленно прочерчивал судьбу своих любимых студентов и почти не ошибался. Про пацана в желтых клешах заранее знал: этот – настоящий.

Однако первые выходы юного Лемешонка на профессиональную сцену не попали в историю мирового театра. Тюзовские роли были даже не второго, а десятого плана. К ним прилагались усы и борода, что превращало производственную практику в балаган. И вот Чернядев дал ему роль со словами в спектакле «Венецианские близнецы» по пьесе Карло Гольдони – целых две реплики! Эта был дебют Владимира Лемешонка на сцене «Красного факела», где пройдет вся его сценическая жизнь. Новичок был полностью дезориентирован: не понимал, где право, где лево, где вперед, где назад, где рампа, где кулисы. Язык заплетался, голос был чужим. Сцена, такая пленительная снаружи, оказалась чуть ли не Зоной из «Сталкера». Пройдет много времени, прежде чем она одарит дивным, но мгновенным ощущением полета, которое специально не вызвать, никакими приемами и уловками не создать – неизвестно, как это приходит и почему так быстро пропадает… Чехов сказал об этом проще некуда: «Что непонятно, то и чудо».