Олег Рогозовский - Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда

Среди сокурсников отца было несколько, ставших потом известными – писатель Сергей Антонов, Иван (потом Юозас) Манюшис, с 1956 года – Предсовмина Литовской СССР.

У папы и мамы осталось много друзей после института, с некоторыми из них мне потом (по настойчивым просьбам родителей) довелось встречаться. Все они были очень достойными людьми, ставшими и во многом оставшимися ленинградцами, где бы они ни жили.

Путь мамы в институт был сложнее, чем папин. Она не обладала преимуществами «угнетенной при царизме национальности», а социальное происхождение (из служащих – каких?) требовало пояснений. Не писать же – из потомственных почетных граждан.

Семья была верующей. И мои бабушки – бубины сестры – оставались ими до конца жизни, несмотря на опасности, с этим сопряженные. Оставшись без мужей и средств к существованию после революции, они прожили полную лишений жизнь, но дали достойное воспитание детям, а некоторые и внукам. Они, о чем я часто забывал, были еще молодыми женщинами после революции!

Мама ходила с бубой в церковь, знала все церковные службы и тоже верила.

Первым серьезным разочарованием в маминой жизни было возвращение из германского плена отца в конце 1918 года. Те нежные письма с рисунками, которые не так часто, но приходили из плена, не совпадали с образом реального папы, не находившего себе места в послереволюционной России, не знавшего, как кормить семью и уже израсходовавшего значительную долю своей любви к семье в письмах. Потом гражданская война и еще большее разочарование отца в жизни. Он стал все чаще находить утешение традиционным русским способом. К сожалению, знаменитая русская поговорка «Кто пьян, да умен, два угодья в нем», которой буба, если не оправдывала, то пыталась впоследствии объяснить поведение любимого сына Андрея, к мужу не подходила. «Ума» или других качеств, чтобы приспособиться к советской жизни, ему не хватало. А вот первого «угодья» было сколько угодно. В конце концов, он ушел из семьи, что спасло ее от преследований, как семью царского офицера. По некоторым сведениям, он погиб в 1937.

Мама училась в советской школе в Ельце. Музыкальную школу, куда ходили ее двоюродные сестры Оляра и Наташа Поповы и любимая кузина Ира Семечкина, мама посещала недолго – у нее не было музыкальных способностей. Их соученик Тиша Хренников отличался большим желанием «пробиться» в композиторы, что ему, с помощью ученика Игумнова, композитора и пианиста Агаркова, преподававшего в школе, вполне удалось. Он робко и безнадежно вздыхал по Ире. О «благодарности» его Агаркову я уже писал.

Обычную школу вместе с кузинами посещал еще один поклонник Иры – Михаил Соломенцев. Он не мог забыть Иру всю жизнь. Однажды, уже будучи членом Политбюро ЦК КПСС, увидел ее на каком-то культурном мероприятии, куда у тети Иры, как сотрудника Фрунзенского райисполкома, был пригласительный билет. Он рванулся к ней через зал; охрана еле его удержала и увела от непредусмотренного контакта.

Все-таки воспитание в советской школе и желание разделять общие интересы свое дело делали, и мама постепенно отходила от религии и взглядов бубы и ее сестер. Однако нравственные и моральные принципы, в том числе христианские, заложенные в детстве, остались у мамы на всю жизнь.

При поступлении в техникумы Андрей и мама свое происхождение не афишировали. Когда начались чистки (в техникумах, среди 16-летних!), их обвинили в том, что они скрыли происхождение. Андрей стал горячиться и резко отвечать «пролетарским» обвинителями, его «вычистили», и высшее образование он получал уже после сорока лет.

Мама. Фото из зачетной книжки

Мама же спокойно возразила, что отец был русским, а не белым офицером. Кто-то ехидно заметил – а царским? Да, была война с немцами, и царским офицером он был, но тогда все были царскими: и офицеры, и солдаты, и унтера (Буденный с Чапаевым), и преподаватели, и студенты. Маму любили, ей доверяли и оставили в студентках. Это дало ей возможность после техникума получить рабочий стаж и поступить позднее в институт. Техникум и участие в борьбе с неграмотностью в начале тридцатых продвинули маму в «активные строители светлого будущего». В 1936 году отличница, уже успевшая получить производственный опыт, поступает в Ленинградский Автодорожный институт. Мама прилежно училась и последний экзамен на третьем курсе сдала на «отлично» за неделю до моего рождения.

Мама у зеркала

Она была хорошей студенткой и даже спортсменкой. Участвовала в соревнованиях по гимнастике, в беге и плавании. Однажды при заплыве в Неве (холоднющая вода) она стала тонуть; ее спасла коса, которую увидели с лодки, и маму вытащили.

«Спортсменка, комсомолка и просто красавица» [45]? Спортсменка? Думаю, просто выручала факультет и институт. Комсомолка? Вряд ли – с таким-то происхождением. Красавица? Но мама никогда себя красивой не считала и вела себя соответственно – скромно. Много позже я узнал, что орловчанки считаются эталоном русской красоты.

Когда я родился, папа уже работал на Украине. Кто из друзей позаботился о том, чтобы маму со мной из роддома с шиком доставили в общежитие на ЗИС-101, история умалчивает. К нам приехала бабушка Тоня, которая через год стала бубой – это было одно из моих первых слов. До этого она, скорее всего, жила в Орле вместе с сестрой Марусёнкой и прабабушкой Ольгой Афанасьевной.

Прабабушка была счастлива, что сумела вырастить дочерей, а теперь и внучки стали взрослыми, и она дожила до правнука. Она так высказалась про данное мне имя: «Что же они о дочках-то его не подумали – звучать будет Олеговнаговна». Был у прежних людей слух. У ее дочерей перевес дочек над сыновьями и внучек над внуками, несмотря на военное время [46], был значительный. Но я нарушил традицию – дочек у меня не было.

Без помощи бубы вряд ли мама вовремя закончила бы институт. А с ней она успевала хорошо учиться*, кормить меня в перерывах между лекциями (у нее, как у хорошей студентки, было свободное расписание) и не отрываться от друзей – всё было здесь, в Чесменской богадельне, общежитии ЛАДИ.

Прабабушка Ольга Афанасьевна до революции

Поездку в Киев в трехмесячном возрасте я уже описал. А в шесть месяцев я «взбрыкнул» на новый, 1940й год. Новый год папа встречал с нами (удалось вырваться в командировку, мост возле Котласа строить только начинали, за многим нужно было ездить в Ленинград).