Андрей Плахов - Режиссеры настоящего. Том 2. Радикалы и минималисты

Такого Питера мы еще не видели на экране. Почти безлюдный, словно после эвакуации или блокады, похожий скорее на условный город эпохи авангарда – город Сэмюэла Беккета, чья пьеса положена в основу фильма, или молодого Луиса Бунюэля. Последнее имя вспомнилось не зря: Бунюэль был самым большим в истории кино провокатором и сделал эпатаж синонимом своей силы. Знаменитый кадр из «Андалузского пса», где бритва рассекает женский глаз (на самом деле перед камерой разрезали сваренный яичный белок), вызывал шок, какого сегодня не способен добиться никакой Тарантино. Это был удар по «нашей мягкотелости, из-за которой мы охотно примиряемся со всеми чудовищными гнусностями, совершаемыми людьми, свободно разгуливающими по земле», и которая «подвергается тяжкому испытанию, когда нам показывают на экране женский глаз, рассекаемый бритвой» (Жан Виго).

Не этой ли логикой руководствовались позднее те, кто кричал об ужасающей жестокости и аморальности «Брата», о том, что нельзя (на экране, не в жизни!) оставлять убийцу безнаказанным? Как и бунюэлевский, балабановский эпатаж антибуржуазен, но Бунюэль бомбит буржуазию слева, про Балабанова я бы не стал этого утверждать.

«Счастливые дни»

Его левачество, если оно и есть, не выглядит вполне искренним. Эпоха эпатажа, как и эра модернизма в целом, давно кончилась, и Балабанов знает это. В отличие от большинства наших режиссеров, он образован и даже дружит с английским, который был его первой профессией. «Счастливые дни» своей интонацией усталой грусти говорят об исчерпанности культуры. Но это не революционная, а скорее консервативная интонация – как у позднего Висконти (даже странная для молодого режиссера). Многообразные культурные стереотипы переполняют фильм, полный теней Гоголя и Достоевского. Отсюда уже совсем недалеко до Франца Кафки, чей «Замок» стал объектом следующей экранизации Балабанова.

Однако новый фильм получился визуально совсем не похожим на предыдущий: вместо строгой черно-белой графики – избыточная экспрессия живописного барокко, насыщенный цвет, театральность. Что не освободило картину от чувства клаустрофобии, которое, разумеется, имеет отношение к Кафке, но предполагает опять же его российскую версию. Это Кафка, повернутый лицом на Север и Восток, где экзистенциальный холод рождает сама близость «татарской пустыни».

«Замок» (1994) – единственная в практике режиссера копродукция, однако немецкие деньги скорее подсушили замысел фильма. Перенаселенный и утяжеленный декорациями, его мир оказался и менее живым, и менее абсурдным, чем реально снятый, но увиденный в каком-то чудном ракурсе Петербург «Счастливых дней».

За «Замок» (это, кстати, один из любимых фильмов режиссера) Балабанов получил номинацию «Киноманифест» Форума молодого кино. В это же время появилась короткометражка «Трофим» (1995) – фрагмент альманаха «Прибытие поезда», снятого четверкой молодых перспективных режиссеров: своего рода манифест (так и не состоявшейся) русской «новой волны». Следующий проект Балабанова должно было финансировать государство. Но он, кажется, сделал все, чтобы сорвать этот договор. Еще раньше он выносил и написал сценарий «Тихие люди», заведомо непроходной даже в пору, когда Россия считалась страной, в которой все дозволено. Прошло пять лет, прежде чем этот сценарий был осуществлен под названием «Про уродов и людей» (1998).

В один из промежуточных периодов, когда возник очередной простой и желанные деньги не поступали, Балабанов и снял – буквально за копейки – малобюджетного «Брата». В это же время он ездил на фестивали, в частности в Роттердам, пытался вырвать на следующий проект субсидию в конкурсе проектов «Синемарт», но получил от ворот поворот. И повернулся к Западу спиной, если не сказать прямее. «Бюрократия – это боль в заднице, – заявил корреспонденту роттердамской газеты Балабанов, любящий поиграть в русского медведя. – Они не понимают, что мы любим работать быстро. Я делаю по фильму в год. Я русский кинематографист и снимаю русские фильмы для русской публики. Малобюджетные киноленты способны теперь вернуть затраченные на них деньги в России, и западные субсидии нам больше не нужны».

«Замок»

В итоге фильм «Про уродов и людей» был целиком финансирован на родине, которую так любит Балабанов. Его бы, фильма, вообще не было, если бы у режиссера к этому моменту не возник альянс с продюсером Сергеем Сельяновым – самый принципиальный в истории нового российского кино. Помню Балабанова с Сельяновым на роттердамском «Синемарте»: среди типовых европейских «экзеков», суетливых агентов по продажам и дистрибьюторов они напоминали парочку заговорщиков-народовольцев – Сельянов с окладистой бородой и Балабанов в круглых очках и со свисающими на плечи жидкими волосами.

А до этого режиссер побывал в Гамбурге, где заканчивал работу над «Замком». «Времени у меня было полно, – вспоминает Балабанов, – я гулял по городу и придумывал новый фильм. В эротических музеях рассматривал фотографии начала века. И мне понравилась идея: сделать кино о такой любви. Для нас как бы неестественной, но для моих героев единственно возможной».

«Тихие люди» – это пионеры отечественного порнофотобизнеса, расцветшего в атмосфере петербургского декаданса начала века. Это и их модели, и их клиентура – физические уроды с бельмами на глазах или сиамские близнецы вполне нежного возраста. Дамы с задранными юбками и обнаженными ягодицами, розги для мазохистских услад, дети как самый запретно-сладкий объект порнографии.

Балабанова занимает не эпоха, а сросшийся с нею стиль. Этот стиль, знакомый по черно-белому немому кино, Балабанов уже воскресил в короткометражке «Трофим» – о коварной роли киноаппарата, который случайно «поймал» в кадр деревенского мужика-убийцу и обеспечил ему еще одну жизнь на целое столетие. «Про уродов и людей», как утверждает сам Балабанов, – это фильм о первых потенциальных кинопродюсерах. Их режиссер представил в довольно омерзительных и тем не менее не лишенных своеобразного обаяния образах порнодельцов, делавших первые соблазнительные фотооткрытки. Логика здесь есть: кинематограф – преемник фотографии, и в смысле интереса к запретным сторонам жизни тоже. Балабанов обнаруживает принципиальную аморальность камеры, что сообщает картине изначальную двусмысленность.

Балабанов к этому моменту уже прочно сработался с оператором-асом Сергеем Астаховым, способным решать самые сложные изобразительные задачи. Режиссер собирает своих любимых актеров – Виктора Сухорукова, Сергея Маковецкого, Анжелику Неволину. То есть тех, кто умеет вместе с режиссером создавать атмосферу запретного и запредельного. Нарушение моральных табу – амплуа Балабанова, но не менее важно, что он совершает этот акт во всеоружии таланта и профессионализма. Представители крупнейших фестивалей высоко ценят эти качества, но даже они – суперпрофи своего дела – немного морщатся от «Уродов и людей»: мол, сделано здорово, но уж больно противно смотреть. Тем не менее именно эта работа заслуживает высокую оценку Анджея Вайды и становится визитной карточкой Балабанова. Она вписывается в международную моду на «идиотов» (см. Ларса фон Триера) и «новый порнореализм», хотя по своей органике чужда и тому, и другому. Она попадает в десятку хитов журнала «Variety». За нее Балабанов получает «Нику»: уникальный случай коллективного затмения академиков, никогда не отличавшихся особым радикализмом.