Андрей Плахов - Режиссеры настоящего. Том 2. Радикалы и минималисты

Мне не хочется так глубоко копаться в подсознании художника, хотя речь, безусловно, идет о личной идеологической травме родом из советской эпохи. Ее миазмы, казалось бы выпущенные Кирой Муратовой в «Астеническом синдроме», по-прежнему отравляют воздух. Попытки очищения (смотри «Остров» Павла Лунгина) показательно успешны, но вряд ли способны перетянуть «Груз 200». Балабанов не «очищает», в его фильме нет ни одного раскаявшегося, ни одного положительного героя. Кроме невинно убиенного и попытавшегося противостоять злу убогого вьетнамца Суньки: конечно, это «знак», данный режиссером тем, кто считает его ксенофобом. Финальный тандем из романтика-рокера и деляги-фарцовщика (увы, с грузинской фамилией) – не менее очевидный намек на то, что лучшую часть молодежи отдали на заклание, а перестроечное будущее так же темно и нечисто, как советское прошлое. Оборотни в погонах и без – не только палачи, но и жертвы общества, построенного на тотальной репрессии, которая, будучи завуалированной, ушла в подсознание.

«Груз 200» дает ключ ко всему творчеству Балабанова, и он тот же самый, что открывает мир других «проклятых поэтов». Этот ключ – трансгрессия, то есть выход из своего природного состояния, который чаще всего осуществляется через сексуальную перверсию (как у Пазолини), насилие (у Ханеке), алкоголь или наркотики. Но может быть также результатом резкой общественной мутации. Тогда «левая» идея порождает тоталитарный текст (Эйзенштейн или «Сало» того же Пазолини). Тогда советское прошлое обретает некрофильские черты живого трупа, завораживающего и отталкивающего, формирующего сегодняшний неосоветский застойный стиль («Груз 200»).

В какой степени режиссер отвечает за эту «связь времен», вопрос открытый. Природный консерватизм Балабанова заставляет меня сравнить его не с Пазолини или Ханеке, а скорее с Достоевским или с Джоном Фордом, ибо для него, Балабанова, важнее не социальный универсум, а моральный социум. Хотя почему-то вспоминается, что левый Пазолини однажды встал на сторону итальянских «ментов», а не буржуазных леваков, чьи демонстрации они разгоняли.

«Грузом 200», который сделан в жанре готического гиньоля и который сам режиссер называет фильмом о любви, Балабанов доказывает, что он никакой не циник, а романтик – только не революционный, а черный. Начиная с «Брата» он по недопониманию стал выразителем чаяний «новых левых». В «Грузе 200» эти ярлыки спадают с него, как случайные одежки.

Мы встретились в Выборге, где показывали «Войну», но говорили больше о «Реке», которая была тогда свежей травмой Балабанова. В средневековом замке Выборга режиссер снимал «Замок». И с удовольствием вспоминает свое юношеское увлечение рыцарством и тот Выборг, который открыл для себя когда-то.

– До сих пор жалею, что не послушал совета Сергея Сельянова и не снял в главной роли молодого тогда Маковецкого.

– После этого Сельянов стал твоим постоянным продюсером. Можно ли его и теперь не послушать?

– Теперь я жалею, что послушал его и не снял самую крутую сцену в фильме «Про уродов и людей».

– У «Реки» трагическая судьба. В разгаре съемок погибла главная актриса – Туйара Свинобоева. Процесс был остановлен. И все же спустя три года фильм выпущен, хотя и в незавершенном виде. Попытка дважды войти в одну и туже воду?

– Нельзя рассказывать об этом фильме. Потому что он не сделан, не доделан. Это не фильм, а некое что-то, что нравится людям. Я удивился очень сильно – не ожидал этого. Для меня это катастрофа и трагедия, потому что умер человек.

– Если отвлечься от трагических обстоятельств, что для тебя означал опыт съемок в Якутии?

– В свое время я работал ассистентом режиссера, много ездил по Сибири, жил с ненцами, с юкагирами. Мне была очень интересна их эстетика. И когда Сельянов дал мне почитать сценарий Эверта Паязатяна и спросил: «Как ты думаешь, кто может снять этот фильм?» – я сказал: «Я». Поехали в Якутию, провели огромную этнографическую работу и сняли кино. Но… кино не сняли. Если бы сняли все целиком, ты бы, Андрей, стоял ровно где-нибудь в Венеции.

– «Война» снята полностью, но ровного отношения не вызывает. Она и «Река» как-то связаны или они растут из разных корней?

– Нет, не связаны. Но так нельзя спрашивать. У фильмов корней нет. Они возникают – и все. Если это не говно, не конъюнктура. Когда мы разбились на машине очень сильно, я хотел быстро снять какой-то другой фильм. Синопсис «Войны» был уже готов, и я быстро написал сценарий. Это была энергия этой аварии, энергия этой реки.

– Значит, фильмы все-таки связаны? Самый сильный образ в «Войне» – это горная река, такая русская Ниагара. А лучшая сцена – с Ингеборгой Дапкунайте, которую купают на веревке…

– Ингеборга – профи, она сделает все, что скажешь. Но я люблю других актрис, не буржуйских.

– Расскажи о погибшей…

– Это удивительная была артистка. Она такая… сильная. Играла в театре, но ее там не любили. Потому что она такая, как в кино: на всех наезжает. У нас был странный контакт. В общем, это мистическая история.

– Что такое «Река» по жанру – этнографическая драма?

– Просто драма. На якутском языке. Под музыку Вагнера. Я не гнался за экзотикой. Отправной точкой стала книга «Предел скорби» Вацлава Серошевского – поляка, сосланного в Сибирь и ставшего богом для якутов.

– А как ты определяешь жанр «Войны»? Можно ли ее рассматривать как боевик?

– Нет.

– А «Брата-2»?

– Можно. Это жанровое кино. В «Войне» есть только элемент жанра.

– За что ты так не любишь буржуев?

– За то, что они буржуи. Люди, которые живут для денег, – неправильные люди. Лучше водку пить, чем деньги зарабатывать. Не пиши этого, а то все будут так делать.

Братья Дарденны входят теперь в элитный клуб режиссеров, живущих под сенью сразу двух «Золотых пальмовых ветвей». Правда, их и самих двое, и все же каждую из завоеванных в Канне высших наград можно назвать пальмой с двумя стволами. Еще десять лет назад никто не смог бы предречь такого успеха скромных бельгийских кинематографистов. Поворотным стал 1999 год.

Каннский конкурс последнего фестиваля XX века был одним из самых сильных за всю историю. Не только себя, но и остальных превзошел Педро Альмодовар с картиной «Все о моей матери». Клеймом виртуозного мастерства были отмечены новейшие фильмы Дэвида Линча, Такеси Китано, Джима Джармуша и Атома Эгояна. Но никто из них не увез из Канна наград. Лишь Альмодовар был удостоен скромного приза за режиссуру. Который он, артистично скрыв обиду, предложил разделить с Джармушем, Эгояном, Линчем – теми, кто остался вообще ни с чем и кого даже не было в зале на церемонии закрытия.