Юлия Добровольская - Жизнь спустя

За этим занятием меня застал, проходя в закуток начальника цеха, инженер-консультант из московского Дома звукозаписи Михайлов. Дай ему Бог здоровья, если он ещё жив, и царствие небесное, если умер! Расспросив обо мне, он попросил начальника цеха уступить ему меня под тем предлогом, что у него лежит груда французских текстов, требующих перевода. Меня, крепостную, уступили, и я засела за перевод разномастных статей из французских научных журналов. Очень похоже было на то, что Михайлову мои переводы нужны были, как собаке пятая нога, что это была чистейшей воды гуманитарная акция. Чтобы не подводить его и себя, я делала вид, что не догадываюсь, трудилась не за страх, а за совесть до самого конца лагерного пребывания, наступившего в августе 1945 года после амнистии по случаю победы над нацистскими захватчиками.

Амнистия распространялась на тех, у кого срок не превышал три года, мы с Ниной под амнистию попадали. Томительно долго тянулось это лето, но прошло и оно. В одно жаркое августовское утро мне скомандовали:

– С вещами на выход!

Поспешное, какое-то судорожное прощание, и ещё раз просьбы позвонить родным, номера телефонов заучены на память. Зечки, даже малознакомые, старались ко мне прикоснуться. Есть примета: потрогаешь везучего, повезёт и тебе. Так же в 1980 году попросила разрешения меня потрогать Ира Емельянова, дочь Ивинской, Лары из «Доктора Живаго», в антракте в консерватории, когда я, 25 лет невыездная, получила визу в Италию.

На выход… Мчусь к воротам – впервые одна, без вертухая, подаю пропуск, миную проходную… А вот и Саша около сверкающего на солнце чёрного ЗИЛа, сгрёб меня в охапку и не отпускает. Прошу:

– Едем скорее отсюда!

Я знаю: к щелям в заборе прильнули бабоньки, им ещё пилить и пилить… Нина (её освободили через месяц) потом рассказывала, что многие плакали – растроганные моим хэппи-эндом и расстроенные за себя.

Скорей, скорей, подальше отсюда, домой! Какое невероятное слово: дом, домой, дома… Держимся за руку, Саша понукает шофёра, который и без того жмёт на акселератор: он тоже на взводе.

Дома цветы всех цветов, размеров и запахов на столах, на подоконниках, на полу, в чём попало… Я ли это? Ущипни!..

Саша позвонил в министерство, сказал, чтобы его сегодня не ждали.

Дальше провал. Память, видимо, так устроена, что хорошее, именуемое счастьем, не запоминается.

Первое, что всплывает в моём теперешнем сознании, это ЗАГС, безликая комнатушка райсовета, короткая деловая процедура. Бракосочетание тогда ещё не обставлялось как ритуал, это потом появились перевязь через плечо у брачующего, свадебный кортеж, шикарный чёрный автомобиль напрокат с воздушными шариками, куклой-пупсом на радиаторе и, апофеоз – посещение могилы (!) неизвестного солдата; деловито разработанная советская традиция.

Мы ещё не совсем отволновались и выговорились, когда задумались о будущем. Мне со справкой об освобождении вместо паспорта полагалось минус шестнадцать, то есть запрещалось проживать в шестнадцати крупных городах. Волынить было нельзя – Саше вскоре предстояла командировка в Германию, он не мог оставить меня одну на птичьих правах.

Поехали в районное отделение милиции. Нас принял начальник, пожилой суровый мужчина в поношенном кителе. Я заметила: у него добрые глаза. У начальника милиции? Как это так?

Он посмотрел на нас, настороженных, но – не скроешь! – сияющих, долгим задумчивым взглядом, повертел в руках мою справку об освобождении и буркнул:

– Есть две фотографии?

– Есть, дома.

Принесите!

И взглянув на часы-ходики на стене:

До конца рабочего дня осталось сорок минут.

Мы ринулись домой. Я с замиранием сердца – а вдруг мне только показалось, что у меня есть фотографии! – нашла и, бегом, – обратно. Срок не истёк. Начальник не услал нас из кабинета, сказал – посидите, позвонил кому-то, назвал паспортные данные и через несколько минут у меня в руках был паспорт, такой же, как отобранный при аресте.

Всё произошло так быстро, что мы растерялись и, кажется, недостаточно горячо его поблагодарили. А как благодарят за чудо?

Через несколько дней Саша уехал – демонтировать и переправлять в СССР немецкий оптический завод-гигант «Цейс-Икон». Для этого ему, сугубо штатскому человеку, надели погоны – присвоили генеральское звание. Хотя – высокий, статный – он в генеральской форме даже выигрывал.

А генеральша осталась одна в большой пустоватой холостяцкой квартире (Мама уехала в Прокопьевск ликвидировать свои дела). Письменного стола в доме не было, зато была – мебельный изыск – зеркальная дверь в тамбур, отделявший столовую от спальни, так что создавалось впечатление, будто человек, открывая её и входя, входит в шкаф. На эти зеркальные двери была мода у тогдашней номенклатуры, уговорили и Сашу.

Когда он привёз из Германии массивную ореховую мебель, мы обставились, появились и письменный стол, и книжные шкафы. В немецких туалетах, на этом фоне я выглядела вполне буржуазно. Мамина подруга – тётка Нины Бейлиной, певица Юлия Шкловская – даже забеспокоилась:

– Ты что, хочешь жить иждивенкой?

Нет, хотеть я не хотела. Мы оба этого не хотели. Но легко сказать, бывшей зечке устроиться на работу! И я на какое-то время засела в своём зазеркалье, то и дело меняя туалеты. Кстати, вот как Саша ответил на чей-то вопрос, по какому принципу он покупал мне в Германии платья:

– Очень просто, в магазине мне давали журнал мод, и я выбирал хорошеньких!

И опять провал в памяти… Но вовек не забыть следующего эпизода. Звонит телефон:

– Говорит секретарь полковника Момулова. Передаю трубку.

Я похолодела. Первая мысль: Саша, когда вернётся, даже не узнает, что со мной и где я. Не явилось даже тени сомнения, что Момулов надо мной больше не властен.

Знакомый приказной тон, слегка смягчённый, но не допускающий возражений:

– Здравия желаю! Как поживаете? У меня к вам просьба – загляните к нам сюда завтречка часам к одиннадцати утра!

Всё. Недолго музыка играла.

Ломаю голову, что стоит за «просьбой», не сплю ночь. Встаю ни свет ни заря, обдумываю, что с собой взять на случай если… Боже мой, Боже мой, неужели ещё не конец?

От железнодорожной станции Ховрино до лагеря минут двадцать ходьбы. Прощайте, деревья, птичий гомон, – как прекрасна жизнь на воле! – прощайте… В то утро, как никогда, ярка была синева неба, задирист и пронзителен птичий щебет…

На лице секретарши Момулова приветливая улыбка (оказывается, она на это способна). Момулов при моём появлении встаёт из-за стола, галантно здоровается за руку – кто бы мог подумать, что он на это способен! Усаживает напротив себя и сразу приступает к делу: