Юрий Бит-Юнан - Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Имелась в виду перспектива карьеры в комсомоле, хотя бы и на уровне низовом. Без этого доступ к «социальной» деятельности был фактически закрыт – в университете.

Гроссман, судя по официальным документам и письмам, комсомольцем не был. Среди рабфаковцев такое – редкость. Но и причина очевидна. Вступление в комсомол подразумевало дополнительную проверку биографических данных, и тогда могло бы выясниться, что о «социальном происхождении» в анкете «вузовца» сказано невнятно.

Отец и сын понимали друг друга с полунамека. И Гроссман-младший вновь отметил, что профессию до поры менять не намерен: «Ты говоришь о хлебе насущном, ведь я учусь “на химика” и буду работать как химик (вероятнее всего)».

Соответственно, университетское образование должно было обеспечить «хлеб насущный» – в период подготовки к деятельности «социальной». Это вновь акцентировалось: «Я только хочу сказать, что химия для меня не является целью главной и единственной».

Далее сын конкретизировал область новых интересов. Указано было, что всего более привлекают «два вида деятельности: политическая и литературная (их можно совместить)».

Речь шла о журналистике. Но там период «штурма и натиска», начавшийся в гражданскую войну, давно закончился, новая иерархия уже сформировалась, и Гроссман отметил: «Я прекрасно знаю, что явись я сейчас в ЦК ВКП [(б)] или в редакцию толстого журнала и предложи свои услуги, то мне предложат закрыть дверь за собой с наружной стороны».

Следовало другие пути искать. Почему и деятельность журналиста, подчеркнул Гроссман, только «перспектива, так сказать, цель, и думаю, что в своей повседневной работе мне постепенно удастся приблизиться и приобщиться к этой работе. Ведь все впереди, ты это сам говоришь. Из этого не следует, что надо сидеть, сложа руки, потому что не успею оглянуться, как все будет позади. Время – это самый коварный зверь; с ним шутить опасно. Рассуждаю я как змий мудро и рассудительно, но, откровенно говоря, в моем нынешнем “бедственном” положении на меня иногда нападает такая тоска и черное безразличие ко всему, что вешаться впору. Но ничего, надеюсь увидеть более светлые, осмысленные дни».

Обсуждались и новости семейные. Гроссман сообщил: «Ты спрашиваешь о маме. Мама физически чувствует себя хорошо (сравнительно конечно), нога почти не бунтует, почки не дюже важно; душевное состояние у нее скверное – очень уж одиноко и тоскливо жить в Бердичеве; я тайком удивился ее мужеству – в такой неприглядной обстановке сохранить бодрость, живую душу, регулярно заниматься с учениками, массу читать, не опускаться и крепко удержать себя в руках – это очень, очень много. И так жить могут люди с большой внутренней жизнью, большой силой души».

Болел и отец. К советам врачей он весьма скептически относился, что сына тревожило: «Батько, а касательно того, что доктора тебе категорически запретили работать в шахтах, то, ей-богу, нельзя к этому подходить с наплевательской точки зрения. Нельзя значит нельзя. Либо передай эту работу помощнику, либо, если это никак невозможно, то вообще оставь эту работу. Ты пишешь, что у тебя “другого выхода нет”, но ведь спускаться в шахты, когда это смерти подобно, меньше всего похоже на выход. Тогда, по моему мнению, не надо откладывать на осень покинуть Сталин, а осуществить это сейчас. И еще, дорогой мой, я хочу сказать тебе, что если в твоем желании остаться в Сталине до осени хоть какую-либо роль играет мысль о том, что ты не сможешь, уехав, помогать мне, то я категорически против этого. Этого ни в коем случае не должно быть. Плавать я немного умею и безусловно не утону, а если малость хлебну соленой водички, то ничего кроме большой пользы из этого не извлеку. Чуешь, батько?»

Гроссман-старший мог бы сменить место работы, даже и в столицу переехать. Его ценили. Но жалованье донбасского горняка намного превосходило то, что предложили бы в Москве. Потому и не спешил он с переездом.

Судя по цитируемому письму, отец все же собирался в столицу съездить. Для начала – договориться о новой работе. Сын ждал его буквально через неделю-другую, предлагал в своей комнате поселиться.

Чем тогда завершились отцовские переговоры – неизвестно. Вскоре он в Сталин вернулся, и 30 марта сын отправил письмо, где спрашивал: «Что с шахтами, начали работать уже? Смотри же, не лазь в них без крайней нужды, пускай молодые “лазають” (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф ). Напиши мне обязательно поскорей».

О своих новостях тоже рассказал. Стараниями Алмаз он был привлечен к деятельности Профинтерна, даже присутствовал в качестве технического сотрудника на 4-м профинтерновском международном конгрессе, который начался 17 марта 1928 года.

Поручали «вузовцу» обработку документации. С этой задачей вполне справился, о чем и сообщил не безгордости: «Надина комната превратилась в настоящее советское учреждение. 2 машинистки трещали с утра до вечера, и я – как управ[ляющий]дел[ами] – важно диктовал им. Вчера, слава богу, закончили. Вышло почти 70 страниц».

Обработанную документацию Алмаз передала заказчикам из Коммунистической академии. Тогда это и вуз, и научно-исследовательское учреждение, объединявшее несколько институтов. По словам Гроссмана, «начальство сей труд одобрило. Будем денежки скоро считать. Возможно, что на днях будет еще одна работа».

Гроссман обозначил выбранный путь. Для начала – сотрудничество с изданиями Профинтерна, затем и литература. Описан и досуг: «Вчера пошел (по собственной инициативе) в театр – “Горе уму”».

Речь идет о нашумевшей тогда постановке комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» в театре В. Э. Мейерхольда. «Вузовец» не одобрил новации модного режиссера, о чем и сообщил, имплицитно ссылаясь на рассказ А. П. Чехова «Архиерей»: «Скажу, как отец-эконом говорил – не ндравится мне это, не ндравится» [60] Ср.: Чехов А. П. Архиерей // Чехов А. П. ПСС. Т. 10. М.: Наука, 1977. С. 190. .

Цитата указывала, что мнение, возможно, обусловлено консервативностью. Однако и выражено было оно недвусмысленно: «К чему дурацкая символика и искусственные конструкции. – Не ндравится».

Согласно письму, Гроссман собирался и спектакли мейерхольдовских антагонистов посмотреть – в Московском художественном академическом театре. О новом увлечении отцу сообщил опять не без иронии: «Ведь я решил стать театралом».

Увлекшись театром и «социальными» задачами, «вузовец» пренебрегал учебными занятиями. О том отцу и сообщил, добавив, однако, что вновь приступил к учебе. Но более интересовали его летние планы: «Да, батько, мне предложили замечательнейшую вещь – на два месяца поехать в самые заброшенные углы Туркестана – почти на отрогах Памирских гор».