Array Коллектив авторов - Про Веничку (сборник)

Мы с ним часто говорили о детях. Когда Вениной внучке Насте исполнилось 4 года, он с гордостью сообщил мне, что Настя знает все матерные слова. Я заметила, что мои дети матом не ругаются.

– Напрасно. Это ваше большое упущение.

Лев Андреевич однажды сумел раздобыть томик Фета – с книгами тогда плохо было, – к нам пришел Веня. Когда он уехал, я книги не обнаружила. В следующее появление Вени у нас я спросила:

– Это ты Фета увел?

– Конечно. Зачем он тебе? Что ты в поэзии понимаешь?

– Верни.

– У меня его уже нет, кто-то стащил.

С тех пор каждый раз, когда в моем доме появлялся Веня с кем-нибудь из своих приятелей, перед их уходом я их обыскивала, чтобы они не утащили какой-нибудь книги.

Как-то поздней осенью 69-го года к нам приехал Володюшка Муравьев вместе с Веничкой. Оба были очень возбуждены и о чем-то спорили. Оказывается, Веничка принес и дал почитать Володе рукопись своей поэмы “Москва-Петушки”. Прочитав ее, Володя сказал, что не отдаст Веничке рукопись, пока не снимет с нее копии. В то время скопировать что-либо можно было, лишь переписав от руки или напечатав на машинке. Я тогда работала машинисткой в издательстве “Физматгиз”, вот Володя и приехал ко мне с просьбой перепечатать поэму. Причем вредный Венька соглашался оставить рукопись (а это была большая тетрадь, типа конторской, в коричневом переплете) только до утра. Уложив детей (двух и пяти лет) спать, я села за машинку. Гостей выставила вон, чтобы не мешали, а дети привыкли спать под стук моей машинки. Митя, старший, даже иногда просил, если вдруг я не садилась печатать: “Мам, сядь, поработай немного, а то я уснуть не могу”. Вот и в этот раз я села “немного поработать” и печатала всю ночь. Венедикт словно под дверью стоял: явился через полчаса, как я перестала стучать на машинке.

Володя попросил меня сделать 5 экземпляров, я, конечно же, сделала для себя шестой, на папиросной бумаге. Венька потом долго ругал меня за большое количество опечаток. Но ведь я напечатала поэму за 8, причем ночных, часов, после целого дня работы на этой же машинке. А норма тогда у машинисток была 32 страницы в день. Позже Володя сказал мне, что именно мой экземпляр рукописи был отправлен за границу.

Потом Венька стал к нам приходить не один, а с компанией, и я ему как-то сказала, что ему одному мы всегда рады, а 10–12 человек в комнате с часто болеющими малышами как-то некстати. Мы поссорились. Я отказала ему от дома: выставила его среди ночи, и 10 лет мы не виделись. Лев Андреевич продолжал с ним общаться, но на стороне. Когда Веня уже болен был, в Центральном доме архитектора отмечался его день рождения, и Галя прислала нам пригласительные билеты, мы пошли. В фойе я подошла к нему:

– Здравствуй, Веня! Ты меня узнаешь?

Он очень обрадовался:

– И ты пришла?

Мы расцеловались.

Последний, как оказалось, для Вени новый год мы встречали вместе: они с Галей нас позвали в Абрамцево. Мы приехали с моей подругой Леной Лапиной в сопровождении двух собак, ее и нашей. Веня записал в дневнике, что приехал Кобяков с тремя суками. Он ошибся – сук было 4. Прибыли мы часов в десять, 31-го декабря. Там уже была Наташа Шмелькова с какой-то своей то ли подругой, то ли родственницей и Галина мать. Мы стали вместе наряжать елку во дворе, проводить свет, радио. Галя приготовила шампанское и бокалы. Встретили новый год у елки, выпили шампанского, а потом пошли в дом и сели за стол. Веня хотел сказать тост, но Наташа его все перебивала, и он замолчал. Жаль, он ведь так редко брал слово, а тут чувствовалось, что он хотел сказать что-то важное. Потом он и вовсе ушел из-за стола к себе, на второй этаж, и больше не спускался. Было как-то тягостно, и мы уехали с первой электричкой. На старый новый год Галя нас опять пригласила, сказав, что объявляется вторая попытка. Но 13-ое приходилось на какой-то будний день, и мы не поехали.

Вообще перед Галей я чувствую себя виноватой. Она, мне кажется, была единственной женщиной, которая для Вени очень многое сделала: попросту легализовала его. Она его очень любила. Галя была доброй, со странностями, конечно, но в ней не было агрессии, не было злобы. Володе Муравьеву она говорила, что умеет летать. Она очень тосковала после Вениной смерти. Мы к ней дважды приезжали в психиатрическую больницу, на Каширку. Галя сказала, что хочет с нами встретить новый год. Мы пообещали договориться с врачами и забрать ее к себе. Приехали, чтобы поговорить с врачами, а оказалось, что Галю выписали. Мы сдуру обиделись, что она нам ничего не сообщила, и не перезвонили ей. Нашли на кого обижаться – на больного-то человека… Потом узнали о Галиной гибели.

С Веней мы со Львом Андреевичем в последний раз виделись 26-го апреля 1990 года. Мы приехали в онкоцентр, потому что собирались на Смоленщину, где у нас был домик.

Веня уже был очень слаб. Мы привезли ему килограмм клюквы, и я сказала:

– Венька, там, знаешь, какие ландыши!

– Привези мне…

Я привезла. Привезла… и положила их ему в гроб.

Когда изредка случается рассказывать о знакомстве с Венедиктом Ерофеевым, становлюсь человеком, который встречался с “Ильичом”.

Видел, конечно, но с расстояния. Тот говорил, но из-за шума не удалось разобрать, о чем именно.

Расстояние действительно было, ничего не скажешь – тысяча километров. Кроме того, совершенно иная – во всех смыслах – часовая полоса. Первые слухи о “Петушках” до меня дошли в 80-ых. Итак, мы близко дружили на заре юности, три десятилетия спустя снова встретились и друг друга не узнали. В веселой сутолоке празднующих день рождения его выделял выжженное горло скрывавший марлевый четырехугольник, яркой белизной неожиданно напоминавший колорату – различительный знак католических и протестантских священников в миру, символ непорочности. Я подошел, назвал себя и тут же пропел про десятилетия. Веня приблизил к губам голосовое устройство, этакий электронный пирожок. “Нет, в промежутке еще была та встреча на лестнице”, – мягко поправил он. Я смутился: какая такая лестница? Все эти годы я припоминал его не иначе, как в комнате общежитий, сначала на Стромынке, потом – в Черемушках, куда салаг первокурсников через месяц перевели, наконец, – в том самом, увековеченном антологией поэтов, ремстройтресте, и всегда это была та самая комната: четыре железные кровати вдоль стен с наивными цветочками на обоях, больничные тумбочки при каждой из них, стол посередине под свисшей с потолка лампочкой; да еще обязательная для тех лет радиоточка; словом, явленный прообраз юношеской бездомности и транзитности, нечто вроде отсека в плацкартном вагоне. Ерофеева это устраивало. Его заставали, сидящим или полулежащим на кровати, всегда читающим либо записывающим в небольшие блокноты, никогда – за едой или чаем при инвентарном алюминиевом чайнике. Не припомню его в застольях. Новый, 1957-ой, год встречали на Стромынке, но за пару минут до курантов Спасской башни Ерофеев встал и заявил, что лучше зайдет в уборную. Взял бутылочку и ушел.