Юрий Домбровский - «Неистовый Виссарион» без ретуши

Надеждин, вызывая на спор, говорил:

– У нас нет настоящей литературы.

– У нас, Николай Иванович, целый Парнас, – возражал тому Белинский.

– Назовите хоть одного, перед кем я бы снял шляпу, – провоцировал того на спор критик.

– Ежели вам одного Пушкина мало, назову, пожалуй, ещё поэта Грибоедова, – парировал Виссарион.

– Пушкин – повеса, баловень судьбы, – не унимался Надеждин.

– Думаю, литература русская в живом и непреходящем значении пошла от «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова», – не сдавался Виссарион.

Спорили часто. И не спора ради, а ради постижения истины. Не сходились во взглядах, расходились во мнениях, пересматривали само понятие «литература» – которая не свод, не совокупность всего написанного, а лишь то, что отмечено художественной ценностью, зенит художественного совершенства.

Белинский между тем решался на публикацию в «Телескопе» довольно острой статьи Чаадаева «Философское письмо». Надеждин цензуры опасался – и не зря. После публикации статьи «Телескоп» закрыли. Герцен тогда сравнил появление письма Чаадаева с выстрелом в глухую ночь. Пушкин, узнав о закрытии «Телескопа», стал медлить с отсылкой своего ответа Чаадаеву, над которым устанавливался «медико-полицейский» надзор.

Надеждина высылают из Москвы на жительство в Усть-Сысольск, на квартире Белинского производят обыск и… Виссарион остаётся без средств и печатной трибуны. Из безвыходного положения его не спасают ни написанные им «Основания русской грамматики», ни преподавание в Межевом институте. Его и без того плохое здоровье подорвано напряжёнными занятиями и невзгодами.

Опять наступают нелёгкие времена.

Краевский предлагает Белинскому заказную статью в свой журнал «Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"», но тон и условия, предложенные Виссариону, кажутся тому унизительными, и он отказывается от сотрудничества. Он во многом не сходится во мнении с Краевским, но уважает его принципиальность. Он злится на себя самого за вздорность и несносный характер, за то, что Бог наказал его задорною охотою высказывать своё мнение о литературных вопросах и явлениях категорично, без оглядки на последствия. Но он не мог быть другим – не мог спекулировать своими убеждениями. Лучше уж сгинуть со свету, нежели говорить не то, что думаешь. Казалось, он был осуждён временем на решительное бездействие. Ведь в Москве, да и в Петербурге, выходило столько бездарных книг, о коих и говорить стыдно, и много толковать не к чему. Ему хотелось приложить все свои старания, чтобы как можно больше времени подумать, справиться, обработать словом, сделать своё дело как можно лучше, добросовестнее, найти точку опоры, чтобы иметь возможность высказываться и делать. А что сделаешь в Москве, когда в ней негде строки поместить, нельзя копейки пером заработать?

Всё чаще он задумывался о Петербурге. Оттуда шёл свежий ветер. И вдруг – как гром среди ясного неба. Он не мог, не хотел в это верить.

Бедный Пушкин! Вот чем кончилось его поприще! Смерть Ленского в «Онегине» была пророчеством… Как хотелось надеяться, что он ранен не смертельно, но «Пчела» уже уверила всех некрологом, написанным Одоевским. Один истинный поэт был на Руси, но и тот не совершил вполне своего призвания. Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?..

«Недоучившийся студент» – называл Белинского Пушкин. Хотя осознавал, что автор «Литературных мечтаний» в статьях о Гоголе и Кольцове – талантлив и по-юношески дерзок. Отношение Белинского к Пушкину тоже было далеко не однозначным. «Литературные мечтания» – своеобразный манифест, провозгласивший наступление века русской классической литературы. Впервые Белинский упомянул о русском реализме. Поэзия – реальная, когда в ней отражается жизнь и действительность. Пушкинские «Сказки» или «Анджело» не приводили молодого критика в восторг. Они казались ему далёкими от жизни.

Смерть Пушкина ввела его в большое уныние…

Тем временем друзья собрали средства, чтобы Виссарион мог поехать на Кавказ поправить своё сильно пошатнувшееся здоровье.

В Пятигорске Белинский впервые встречается с Лермонтовым. Хотя они и учились в университете в одно и то же время, но знакомы не были. Поэт, высланный из Петербурга за стихотворение «На смерть поэта», и критик в период «примирения» с действительностью – не нашли тогда общего языка.

Виссарион замкнулся в себе. Казалось, он уже привык к такому «счастью». Если бы своими дурными обстоятельствами он не портил обстоятельств людей, привязанных к нему, то безо всякого бы огорчения почитал бы себя пасынком судьбы. Честная бедность – не есть несчастье. Может быть, для него она даже была счастьем. Нищета или конец такой жизни – всё равно. Он корил себя, призывал чёрта забрать его с руками и ногами – столько близких ему людей пострадали из-за него, слуги покорного. Необходимость жить за чужой счёт – да лучше продать душу с аукциона тому же Сенковскому, Гречу или Плюшару – всё равно, кто больше даст…

Он разговаривал сам с собой, убеждал себя, что будет писать по совести, но предоставит покупщику души своей марать и править все статьи свои как угодно. Может, он ещё найдёт работу и почестнее, но в Москву уже не вернётся. Что там ждать, кроме голодной смерти и бесчестия? Он уедет в Петербург. И служить он решительно отказывается. Какие выгоды даст ему служба взамен потери свободы и независимости? Ровно никаких, даже средства жить, потому что, прежде всего, нужно выплатить свои долги, а их на нём немало. Мысль, что некий Николай Степанович или Сергей Тимофеевич, может быть, упрекают его за бездействия, ложилась на его душу тяжёлым камнем и давила её.

Но что бы там ни было, а надо же, наконец, как-то подумать о совершенном прекращении всех этих неприятных мыслей. Виссарион выпил крынку молока, расплескав его слегка на рубашку, и будто сбросил с груди сей тяжёлый камень. Он принял решение.

Прости и прощай, Москва! Здравствуй, Петербург… С Москвой соединено много прекрасного в жизни – он был прикован к ней. Но и в Петербурге можно найти жизнь человеческую. Затвориться от людей, быть человеком только наедине с собой и в заочных беседах с московскими друзьями. В остальное время, вне своей комнаты, играть роль искателя фортуны. Отчуждение заставит глубже войти в себя, в самом себе искать замены утраченного.

Мысли барахтались, подобно жабе в молоке.

Собираясь наспех, с собой Виссарион взял две части «Вестника Европы» и перечёл в нём несколько критик Надеждина. И вдруг увидел своего московского друга совсем в другом свете. Он извивался, подобно змее, хитрил, клеветал, местами был просто глупцом и писал так плоско, безвкусно, трактирно-кабацки. И как он раньше не замечал этого? А что он написал о Полтаве… В своей критике он превзошёл самого Сенковского. А его перебранки с «Сыном отечества», его глупые остроты… Он читал и всё больше злился. Читал и не понимал, что могло составить этому человеку авторитет. Потом вдруг поймал себя на мысли, что сердится на него лишь тогда, когда читает его критики, презирает и ненавидит его только тогда, когда окунается в его подлые и недоумные гаерства. А так зла к нему не испытывал и даже порой вспоминал о нём с улыбкой.