Юрий Домбровский - «Неистовый Виссарион» без ретуши

Он медленно выходил из щемящего душу уныния, собирался с силами, беспрестанно думал, развивал свои мысли и строил планы. Главное сейчас – выздороветь, избавиться от этого лимфотозного наводнения, топящего душу, притупляющего способности, убивающего восприимчивость. Доселе он жил отрицательно. Вспышки негодования были единственным источником его деятельности. Чтобы заставить себя почувствовать истину и заняться ею, нужно, чтобы какой-нибудь идиот, вроде Сенковского, исказил её.

Виссарион решил отправиться на Кавказ, это должно помочь. Он начал пить горную воду, а от одной уже дороги, диеты и перемены мест чувствовал себя несравненно лучше. Кавказская природа так хороша, что не зря вдохновляла поэтов. Он перечитывал Пушкина, которого прихватил с собой, всего, до последней строчки. «Кавказский пленник» его здесь, на Кавказе, получал новое звучание. Какая верная картина, какая широкая, смелая, размашистая кисть! Пушкин – его современник. Но он жив. А Пушкина нет. И не будет уже никогда. Его тоже не будет когда-то. Но кто – он и кто – Пушкин…

С каждым новым днём Виссарион чувствовал прилив сил, в теле лёгкость, а в душе ясность. Он пил воду, принимал усердно ванны, ходил прогулочным шагом каждый день вёрст по десять, взбирался на горы. Сверху смотрел на ясное небо, на фантастические облака, на дикую и величественную природу Кавказа и радовался, не понимая чему.

Вставал он рано, опережая первые лучи солнца, улыбался и радостно потирал руки в предчувствии свежести нового дня. Много читал, делая заметки на полях книг, и пил козье молоко, которое каждое утро ему подавал улыбчивый юноша-черкес. Однажды он спросил юношу, почему здесь только мужчины и совсем нет черкешенок. Тот улыбнулся белозубой улыбкой, но ответом не удостоил. Черкешенки посторонним мужчинам не показывались, жили, видимо, где-то в ауле. А так хотелось посмотреть в их чёрные очи. Черкесы же, напротив, вызывали в Виссарионе такую же антипатию, как черкешенки симпатию. Казалось, они только и имеют дурную привычку, чтобы захватить в мучительное рабство пленников и нагайками сообщать убедительность их письмам к родственникам для поощрения их к скорейшему выкупу.

Из окна второго этажа каменного дома, где поселился Белинский, отлично просматривался Эльбрус, хотя было до него не меньше вёрст ста пятидесяти.

«Эльбрус огромный, величавый

Белел на небе голубом», – строчки Пушкина сами собой всплывали в памяти. Машук, при подошве которого жил Виссарион и целебными струями вод которого пользовался, казался по сравнению с ним горкой.

Кавказ подпитывал, омывал летними дождями, окунал в кислые и железные ванны, Сабанеевские, Елизаветинские, Николаевские. Кавказ лечил, хотя полностью поправить сильно пошатнувшееся здоровье не мог. Появился вполне здоровый цвет лица, чистый язык и аппетит, которого в Москве не было. Лекарь уверял, что геморрой его ушёл в своё место, призывал оставить сидячую жизнь и больше ходить, ездить верхом и придерживаться диеты.

Второй месяц пребывания на Кавказе уже не приносил Виссариону былого восторга. Кавказская погода, подобно московской, переменчива и капризна. Июнь ещё был относительно порядочный, но к концу изгадился, и до середины июля погода стояла пасмурная и холодная. Потом неделя жары, когда температура достигала сорока восьми градусов: пыль несносная и зловредная, на порошок известковый мелкотолчёный похожая. А после опять гадкая погода. Хотя местные говорили, что осень и начало зимы здесь бывают превосходные; зима умеренная, снег продолжается не более месяца, а уже в марте всё покрывается зеленью и проклёвываются цветы. Вёрст за шестьдесят от Пятигорска снега и вовсе не бывает, а летом трава, как есть, выгорает.

Горы Виссариону уже изрядно поднадоели, ванны опротивели. На Кавказе хорошо пожить с месяц здоровому, а лечиться – и в раю скучно. Постоянно жить в Пятигорске – приятного мало. Людей нет, словом особенно не с кем обмолвиться – не с черкесами же о литературе говорить.

Его опять потянуло в Москву. Намерение перебраться в Питер было скорее плодом минут отчаяния и ожесточения. Теперь, успокоившись на водах, он уже не почитал свой переезд в Петербург неизбежным. Письма в Москву Аксакову, Бакунину, Иванову – были чрезвычайно обстоятельными и едва вмещались в толстую тетрадь. В письмах своих он даже больше упражнялся в литературном слоге, нежели в описании своего житья-бытья. Просил своих друзей об одолжении прислать необходимые ему книги и словари, огорчался, когда присылали не совсем то, что было нужно. Начал писать новый труд под названием «Полный курс словесности для начинающих». Ещё будучи в гимназии, он мечтал о сочинении этой книги: теперь же настало время, потому как мысли на свежем кавказском воздухе об этих предметах созрели основательно.

Виссарион стал всё больше обращаться к Богу. Дружба между людьми уже не казалась ему сопряжённой с радостью и блаженством. Между людьми было просто братство, о котором проповедовал Христос, родство, основанное на любви и стремлении к Богу, ибо только Он был и есть любовь и истина. Бог не есть нечто отдельное от мира, Бог – в мире, потому что Он везде. Его никто не видел, но Он во всяком благородном порыве человека, во всякой светлой его мысли, во всяком святом движении его сердца. Мир и Вселенная – есть храм, а душа и сердце человека – есть его алтарь. И искать Бога нужно не в храмах, созданных людьми, а в сердце своём, в своей любви. Он готов был утонуть, исчезнуть в науке и искусстве, возлюбить их, как цель и потребность всей жизни, раствориться в блаженстве света и теплоты, исходящей от любви к Богу. Бог – есть истина, следовательно, кто сделался сосудом истины, тот и есть сосуд Божий. Ибо кто знает об этом, тот уже и любит, потому что, не любя, невозможно познать мир, а не познавая его, невозможно любить.

Философия становилась для Виссариона одной из форм общения с самим собою. Всё, что оставалось за пределами мысли, было всего лишь призраком. Лишь мысль – существенна и реальна. Мысль, одетая телом: тело сгниёт, но мысль останется. Философия становилась для него предметом всей его дальнейшей деятельности, наукой идеи чистой и отрешённой, началом и источником всякого знания. Философия чувств растекалась по его бренному телу, несла мир и гармонию уставшей душе, и, казалось, что уже не он живёт в этом мире, а весь мир поселился в нём самом. В самом себе, в сокровенном святилище своего духа, он находил истинный храм счастья и становился свободнее.

Дни, бесконечной вереницей протекающие в нём, были похожими один на другой, как близнецы-братья. Опротивевшие ванны, прогулки в одиночестве, долгие сиденья за столом с пером и бумагой, копания в себе самом – приводили его в вялотекущую апатию и бесконечную тоску. Кавказ ужасно надоел и опротивел. Душа рвалась в Москву, а между тем дух замирал от одной только мысли о Москве. Он знал, что «Грамматика» его разойдётся и что единственная причина его возможного неуспеха лишь в том, что она существует incognito, но ждать он уже не мог и не хотел.