Юрий Домбровский - Болезнь. Последние годы жизни

Во-первых, потому что далеко не все идеи он разделял, а во-вторых, нужно было как-то поддерживать своё существование, и потому он помещал некоторые свои статьи в их журналы, хотя мог бы и напечатать их отдельно, как новые и свежие, тем самым иметь доход. Но все эти безделицы ушли из виду, как многое уходит из вида людей, которые не любили разбираться в тонкости обстоятельств и положении другого, а любили быстро заключать о человеке и потому на всяком шагу делали ошибки. Прекрасные душой делали дурные вещи, великодушные сердцем поступали бесчеловечно, не ведая того сами.

Холодность его к литературным интересам почитали за холодность к ним самим. Не призадумывались составить из него эгоиста в своих мыслях, которому ничто – общее благо, а дорога только собственная литературная слава. Притом каждый из них был до того уверен в истине и справедливости своих идей и положений, что всякого с ним несогласного считал не иначе, как совершенным отступлением от истины. К тому же, между его литературными приятелями началось что-то вроде ревности. Всякий из них стал подозревать, что он променял его на кого-то другого. И, слыша издали о его новых знакомых и о том, что его стали хвалить люди им неизвестные, усиливали ещё более свои требования, основываясь на давности своего знакомства.

Всё больше он стал получать писем, в которых каждый, выставляя себя вперёд, уверял себя же в чистоте своих отношений к нему; порочил и почти неблагодарно клеветал на других, уверяя, что они ему льстят только из своих выгод, что они его не знают вовсе, что любят его только по его сочинениям. В мыслях своих, казалось Николаю Васильевичу, они сделали из него игрушку, бесхарактерного человека, который вовсе не знал людей, менялся в мыслях и переходил от одного к другому. И вместе с тем придавали ему такие качества, которые явно противоречили такому бесхарактерному человеку. Каждый из них составлял себе свой собственный идеал, им же сочинённый образ и характер, и сражался с собственными сочинениями в полной уверенности, что сражался с Гоголем. Недоразумения доходили до таких оскорбительных подозрений, и притом по таким чувствительным и тонким струнам, о которых даже и не могли подозревать наносившие удары, что вся его и без того больная душа, вся изнылась и исстрадалась до крайней степени. Было тяжело ещё и от того, что оправдываться не было никакой возможности, да и не хотелось оправдываться. Оправдываться было нельзя потому, что слишком много нужно было вразумлять, слишком много раскрывать свою внутреннюю историю. А при мысли о таком труде и самая его мысль приходила в отчаянье, видя перед собой бесконечные страницы. Притом всякое его оправдание было бы ему в обвинение. Оставалось одно – обвинять до времени себя самого, чтобы как-нибудь успокоить общество, а выждав время, когда души противников будут более-менее смягчены, открыть им исподволь настоящее дело. Как же всё оказалось запутано в совершенно простых вещах…

Болезнь прогрессировала. Всё чаще Николай Васильевич прибывал в больном и расстроенном состоянии. Временами становилось несколько лучше, временами вновь хуже. Он не мог в полную силу писать и трудиться, малейшая натуга повергала его в болезнь, а что всего хуже – с этим всякий раз соединялась тоска, от которой он не знал, куда бежать. Купания в водах Гастейна или в морской воде в Остенде лишь на время приносили ему облегчение. Подобное холодное лечение бранил он на все четыре стороны, говоря, что кроме каторги самого лечения никакого от него удовольствия, а пользы и на копейку нет. При том там и тут находились охотники до пророчеств, говорившие, что он не в силах будет выдержать всего курса.

Для себя он понял одно: где бы ему ни пробыть лето, но непременно пробыть и проездиться в дорогах; только дорога и переезды казались ему благотворными. А осенью – опять в Рим, где можно встретить начало зимы, а там, Бог даст, – в Иерусалим к говенью и Пасхе. А уже из Иерусалима можно и в Москву податься. Всё это, разумеется, в таком виде, если Бог будет милостив, да повелит прийти в порядок душевным и телесным силам.

Подобное настроение с глубоким оттенком религиозных чувств вводило писателя в некий мистический провал. В его письмах к друзьям становилось всё больше нудных поучений: как себя вести в обществе, что надевать, как и что говорить, о чём писать, а о чём и упоминать не следует. Александру Осиповну Смирнову, ставшую калужской губернаторшей, на правах друга, он просто изводил в письмах покровительственным тоном.

«Ваше влияние в губернии гораздо значительнее, нежели вашего мужа, генерал-губернатора, – писал он ей. – Губернаторша, как бы то ни было – первое лицо в городе. Благодаря нынешнему направлению обезьянства у вас будут брать и заимствовать всё до последней безделицы… Смотрите, чтобы вы всегда были одеты просто, говорите чаще, что теперь и государыня, и двор одеваются слишком просто. Говорите почаще, что вы совершенно считаете за ничто, сделает вам или не сделает кто визита, что принимать это за важное – грех, а выводить из того какие-нибудь заключения – мелко. Как только узнаете, что какая-нибудь из дам захворала, или тоскует, или в несчастье, или просто чтобы ни случилось с ней, приезжайте к ней тот же час. Будьте к ней заботливы и обходительны с ней и, ободривши её, оставляйте её скоро, чтобы обратиться к другой или к ждущему вас благотворительному подвигу. Долго не засиживайтесь, заставляйте лучше желать вашего вторичного посещения; лучше пусть будут чаще ваши приезды для утешения, чем продолжительны… Склоняйте всех, которые хоть сколько-нибудь поумнее, идти по вашим следам и делать в своём кругу то же самое. Убедите их, что пора уже хотя сколько-нибудь понемногу заботиться о душе и среди пустых дел, хотя сколько-нибудь отделять времени на занятия и обязанности важнейшие. Заставьте их также делать визиты, сколько-нибудь благодетельные… Словом, – продолжал своё длинное назидательное письмо Гоголь, – всё вы должны употребить к тому, чтобы вам мало-помалу открылся весь внутренний ход дел в губернии, не только явных, но и тайных. Когда узнаете многие сокровенные пружины, уведаете тогда и то, что многое, по-видимому, ничем не исправимое зло кроткими, тихими, никому не видными путями может быть уничтожено вовсе, прежде чем узнают о существовании его…», – ну, и в том же духе, в том же ключе [8] Гоголь Н. В. Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. Избранные письма / Под общ. ред. СП. Машинского, Н. Л. Степеанова, М. Б. Храпченко. – М.: Издательство «Художественная Литература», 1967. С. 286–287. .

Здоровье его, однако, лучше не становилось. Подчас приходилось так тяжело, что только молитвы о ниспослании терпенья, великодушии и послушания в кротости и спасали. При всём том, Николай Васильевич верил и был даже убеждён, что болезнь его к добру – видел он в своей болезни великую милость божию. И как ни болела голова и мысли, как ни болело тело, он старался подальше гнать от себя хандру и глупую, необъяснимую скуку. Он всё чаще молился. Молился за себя и за всех тех, которые умели молиться лучше него самого, за то, чтобы душа его обратилась в единое согласие с настроенными в нём струнами, и чтобы бряцал в нём сам дух божий.