Дэннис Лим - Дэвид Линч. Человек не отсюда

Воспоминания Линча о детстве – всегда выдержанные в гиперреализме пленки «Кодахром», как в прологе «Синего бархата», внешне идеальные, но с затаенной тревогой – приводят на ум слова из «Шоссе в никуда». «Мне нравится помнить события по-своему, – говорит герой Билла Пуллмана, объясняя, почему ненавидит камеры-регистраторы, – так, как я их запомнил. Не обязательно так, как оно было на самом деле». Когда в 1980-е годы Линчу по телевизору попался тот фильм Генри Кинга, он переключил канал, чтобы не найти в нем ненароком чего-нибудь, что противоречило бы его воспоминаниям.

Не будучи ни спортсменом, ни ботаном, подростком Дэвид плавал, играл в бейсбол и, чтобы угодить отцу, записался в бойскауты. В форме скаута-орла на свое пятнадцатилетие он помогал рассаживать высокопоставленных гостей на трибунах за Белым домом во время инаугурации Джона Ф. Кеннеди. Он любит рассказывать, как видел Эйзенхауэра и Кеннеди, ехавших в лимузине, вслед за которым ехали Линдон Джонсон и Ричард Никсон: четыре сменивших друг друга президента США в одном кадре. В старших классах в Александрии, уже став фискальным консерватором, он избирался на пост казначея класса под девизом «Экономь с Дэйвом» (и проиграл). Их с его девушкой признали самой милой парой школы и запечатлели для школьного альбома на велосипеде-тандеме. Но сам он признает, что был пугливым юношей с проявлениями агорафобии: «Я был немного склонен к этой болезни, когда боишься выходить из дома», – говорил он в интервью 1992 года. В какой-то момент, будучи подростком, Линч завел привычку застегивать рубашку на все пуговицы и носить два, а иногда и три галстука: защитный механизм, замаскированный под эксцентричный ход модника. «Если мне на ключицы дует ветер, я чувствую себя странно, – сказал он однажды. – Я очень уязвим, и мне приятнее, когда моя шея закрыта».

Линч помнит «Дождись, когда солнце взойдет, Нелли» из-за сцены удушья, притом что этот фильм – «приторно-сентиментальное посвящение… сомнительным радостям жизни в маленьком американском городке», по мнению критиков «Нью-Йорк таймс», – тоже соединяет в себе контрасты линчевской Америки. Молодой муж привозит жену, столичную штучку, в городишко, где открывает мужскую парикмахерскую (один из ключевых институтов, изображенных в «Славном времени на нашей улице»); посередине фильма она уезжает в Чикаго, и ее там быстренько убивают.

Это Санни Линч, уроженка Нью-Йорка, познакомила сына со злым серым городом. В лесах своего детства Линч часами наблюдал за смолой и насекомыми на больных деревьях, словно смотрел телевизор. В гостях у дедушки с бабушкой по маминой линии в Бруклине он осознал, что в городе – свой вид разложения. Линч называл города местами, где «все рушится быстрее, чем можно это отчистить, построить или исправить». Посещение нью-йоркского метро он переживал как Дантов ад: «Я чувствовал, что по-настоящему спускаюсь в преисподнюю… Это был полный ужас перед неизвестным: ветер от этих поездов, звуки, запахи и другой свет и атмосфера – это был очень своеобразный и травматичный опыт». Как увидел юный Дэвид, странная атмосфера города порождала странное поведение: его дедушка владел многоквартирным домом в Парк-Слоуп, в котором не было кухонь, и Линч помнит, как увидел, что один из жильцов жарит яичницу на утюге («Это меня по-настоящему встревожило»).

Во все еще впечатлительном возрасте девятнадцати лет Дэвид Линч переехал в Филадельфию – эпицентр урбанистической деградации того времени, город, который он будет вспоминать как настоящую Гоморру: «Очень нездоровое, извращенное, жестокое, наполненное страхом, упадочное, разлагающееся место».

По окончании школы Линч был уверен, что станет художником, и поступил в школу Музея изящных искусств в Бостоне. И он, и его лучший друг Джек Фиск, который выбрал колледж Купер Юнион в Нью-Йорке, были разочарованы первым годом учебы, поэтому в 1965 году они отправились в Европу, где, как им казалось, было больше возможностей для «жизни в искусстве»; как минимум, у них была перспектива учебы у австрийского экспрессиониста Оскара Кокошки (с которым Линч наладил связь через бостонскую школу). «Мы были мечтателями», – сказал мне Фиск в интервью 2007 года. Но реальность не совпала с их ожиданиями. Когда они приехали, Кокошки не было в Зальцбурге. Растерявшись, в Париже они спорили о том, поехать ли в Португалию (как хотел Фиск) или в Грецию (как хотел Линч, потому что девушка, которая ему нравилась, навещала там родственников). Они бросили монетку, Линч выиграл. Трехдневная поездка в Афины на «Восточном экспрессе» принесла еще одно разочарование: потенциальная возлюбленная Линча вернулась в США. Не было ни романтического стимула, ни художественного, деньги кончались (отчасти из-за страсти Линча к импортным «Мальборо», дороговатой привычке при походном бюджете, – но их хватило на все две недели в Европе до отлета домой).

Вернувшись в Александрию, Линч продолжил занятия живописью, но отец не собирался покрывать его внеуниверситетские расходы, и Линч устраивался на разные работы (ни на одной из которых ему не удалось задержаться): в архитекторское бюро, в магазин художественных товаров, в магазин рам (где его разжаловали в уборщики после того, как он поцарапал раму). Тем временем Фиск перешел в Пенсильванскую академию изящных искусств в Филадельфии и звал туда Линча; тогда же обоих вызвали на медицинское освидетельствование, что сразу сделало мысль о колледже привлекательнее. Линч подал документы и в 1965 году был принят в академию – как раз к зимнему семестру.

Под новогоднюю ночь 1965 года Линч переехал к Фиску, который снимал квартиру в ужасном состоянии на углу Северной Тринадцатой и Вуд-стрит, в сердце оживленной промышленной зоны, расчерченной железнодорожными путями, напротив бетонно-стального здания «Хейд», в котором когда-то изготавливали чехлы для аккордеонов. Квартира была в нескольких минутах пешком от главного здания академии на Брод-стрит, а аренда стоила копейки, зато само жилище предоставляло минимум комфорта и удобств. Здание было под снос и в состоянии полнейшего запустения; не все окна были на месте, из-за чего суровыми северо-восточными зимами в дом попадал снег и внутри завывал ветер. Фиск вспоминал, что им пришлось переделать старый кофейник в водонагреватель.

Расцвет промышленности в Филадельфии закончился, и в середине 1960-х годов город раздирали преступность, бедность и, вследствие расовых волнений в северной Филадельфии 1964 года, этнические конфликты. Линч и Фиск жили по соседству с дешевой забегаловкой «Попс Дайнер», и Линч, который обычно спал днем и работал ночью, специально просыпался так, чтобы успеть выпить чашку кофе в кафешке до ее закрытия в шесть вечера. В этой забегаловке он подружился с работниками гигантского городского морга напротив их дома. Фиск вспоминает, как работники морга приглашали Линча к ним, «посмотреть, например, комнату с останками, где оказывались части тел, если труп обнаруживался не целиком». Вполне логично связать то, что видел Линч в филадельфийском морге (количество убийств в 1960-е начало резко расти, а пик преступности пришелся на 70-е), с некоторыми образами из его фильмов, начиная с отрезанного уха из «Синего бархата». Линч как-то назвал мешки для тел, которые он часто видел на тротуаре напротив дома, расстегнутые и провисшие после мытья, «улыбающимися мешками смерти»: в «Твин Пиксе», который начинается с появления замотанного в целлофан трупа Лоры Палмер, одно из (пророческих) видений агента Купера из мира фантазий – это «человек в улыбающемся мешке».