Сью Клиболд - Дневники матери

– Я думаю, вы должны делать то, что обычно делаете. Это должно помочь.

Поэтому я позвонила своему парикмахеру и попросила перенести мое время на вечер, чтобы я могла прийти, когда уйдут все остальные клиенты. Она согласилась.

Поздно вечером Том отвез меня в салон и отправился к нашим друзьям, чтобы подождать меня. Парикмахер была очень радушна, но явно чувствовала себя неуютно. Мы не очень хорошо знали друг друга. Это была моя первая попытка выглядеть и вести себя обычно с кем-то, кроме близких родственников и друзей, и я тут же поняла, что она безнадежно провалилась. Я думала, что стрижка волос потребует от меня совсем немногого, но даже эта простейшая социальная активность была сверх того, что я могла вынести. Мне хотелось, чтобы бедная женщина чувствовала себя непринужденно, но я понимала, что она больше никогда не сможет смотреть на меня как на обычное человеческое существо после того, что сделал Дилан.

Темнота за большими витринными окнами первого этажа заставляла чувствовать себя так, как будто меня выставили напоказ. Я с трудом смогла заставить себя посмотреть в глаза тому потрепанному, затравленному существу, которое я видела в зеркале. Парикмахер нервно болтала, а я пялилась на освещенные флуоресцентными лампами витрины магазинов. В разговоре она упомянула, что мать одной из жертв приходила в салон сегодня днем.

Это повергло меня в ступор. Возможно, я сижу в том же кресле, где сидела та, другая мать, а возможно – и под тем же самым пластиковым колпаком. Мысль о том, что мы обе пришли на эту дежурную стрижку, чтобы подготовиться к похоронам наших детей, тронула и ужаснула меня одновременно. На долю секунды я почувствовала, что мы вместе, что я принадлежу к тем людям, которые скорбят.

Но затем горе, которое мой собственный сын причинил этой, другой, матери, стало невыносимым. Я хотела почувствовать себя ближе к ней, и я почувствовала, но я была последним человеком на Земле, которому она позволила бы сказать ей слова соболезнования, и одиночество, скорбь и вина очень быстро пришли на смену этому ощущению единения, и я почувствовала себя опустошенной.

Я почти расплакалась от признательности, когда появились моя подруга Пегги и ее дочка Дженни – вот сюрприз! Они оставили Тома с мужем Пегги Джорджем, чтобы мужчины могли поговорить. Было унизительно, что меня видят в таком жалком положении, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу, осевшую в кресле, слишком слабую, чтобы усидеть ровно. Мои друзья могли понять, как тяжело мне приходится трудиться, чтобы держаться и не раскисать. И они обе протянули мне руки и подхватили с моей стороны разговор с парикмахером, пока я не слишком успешно боролась с подступающими слезами.

В конце концов я выбралась из кресла с немного влажными волосами, как всегда делала. Когда я пошла расплачиваться, вспомнила, что мой запас наличных ограничен: Брауны одолжили нам немного денег, чтобы мы могли прогуляться по магазинам и не выдавать свою личность, используя чеки или кредитные карты, но мне не хотелось их тратить, пока не узнаю, когда мы сможем попасть в банк. Поэтому я спросила парикмахера, не позволит ли она мне прислать чек по почте вместо того, чтобы расплатиться наличными, как я делала всегда.

Последовавшая в ответ тишина испугала меня. Я почувствовала недоверие в ее колебаниях. Затем она собрала всю свою смелость и объяснила, что политика салона требует оплаты сразу после обслуживания. Стыд сжал мое горло, когда я, путаясь в банкнотах, расплатилась с ней. Я больше не была тем человеком, которого она знала до трагедии, я теперь была матерью преступника. То, что сделал Дилан, изменило меня как в глазах других людей, так и в моих собственных.

Все еще озабоченная уменьшением моих денежных запасов, я была застигнута врасплох парикмахером, которая спросила, можно ли говорить людям, что она меня видела. Я снова вспомнила ту, другую мать, сидящую в кресле салона, и быстро ускользнувший момент единения с ней, которое я почувствовала через ритуал дежурной стрижки, которую сделали мы обе. Сглупив, я сказала парикмахеру, что о моем визите в салон можно говорить. Возможно, она сможет создать связь между мной и обществом, разорванным на части поступком моего сына.

Это были только первые дни, и до меня просто не дошло, что она будет говорить с прессой. Тем же вечером она дала интервью. Это был великодушный поступок, попытка помочь нам: она описала мой ужас и горе, то, как я настаивала на том, что мы ничего не знали о планах нашего сына. Но вся история приобрела популярность, и я вдруг стала Марией-Антуанеттой, застигнутой за потаканием своим желаниям в то время, как родители оплакивают детей, погибших в школе. Этот рассказ привлек внимание всей страны, и я получала полные ненависти письма даже из Техаса.

Средства массовой информации по-прежнему поддерживают версию о том, что Дилан был эгоистичным ребенком, воспитанным нерадивыми, занимающимися только собой родителями. Выпуски новостей многократно повторяли, что Дилан ездил на БМВ, ни разу не упомянув, что Том купил этот автомобиль за четыре сотни долларов, разбитый и практически непригодный для езды, и что они с Диланом чинили его вместе. Снимки нашего дома, сделанные с воздуха, показывали наше жилище как огромное личное имение, но никто не упоминал, что дом был построен неким мастером на все руки, в нем были мыши, и мы купили его за бесценок из-за запущенного состояния.

Эти и другие ложные представления беспокоили меня. Том был сильнее поглощен своей скорбью о Дилане, своем любимом сыне и близком товарище. Они проводили вместе многие часы, споря о бейсбольном счете, ремонтируя машины, сооружая динамики и играя в шахматы. Сердце Тома было разбито тем, что Дилан даже не попрощался. Одно дело, что наш сын совершил свое ужасающее преступление, а другое – то, что он сделал это без каких-либо объяснений. Разница, незначительная сама по себе, стала чем-то значимым.

Я сама сосредоточилась на реакции общественности вокруг нас. Как и многие женщины, я была с детства приучена думать прежде всего о других и заботиться о том, чтобы обо мне все хорошо отзывались. Я испытывала удовлетворение и гордость от того, что была активным и уважаемым членом общества, от того, что меня считали хорошей матерью. Нахлынувшее осуждение было мучительным.

В средствах массовой информации самый мягкий портрет нас как родителей изображал людей, не имеющих связи со своим сыном, бесполезных, неумелых и слепо не замечающих ничего вокруг. Согласно другим источникам мы сознательно покрывали оголтелого расиста и закрывали глаза на арсенал, который он хранил под нашей крышей, таким образом, подвергая всех окружающих опасности.