Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Или в стихотворении «Медальон» из дагестанского цикла «Кубачинский орнамент» (с. 52):

Или же эта строфа (с. 34):

Немало примеров такого рода уже приводилось выше в другой связи, например:

…Звук неразговорчивый Куры (с. 8).

Или:

…эта связь бессвязности самой» (с. 38).

Или:

…Мне подали пустые качели – / Навсегда на секунду исчез («Блин», с. 105).

А вот строфа из стихотворения с весьма характерным названием – «Две ясные неясности» (с. 129; оно вставлено в прозаическую вещь):

…Он поднимает пьяные глаза. / Как он небрит, растрепан и юродив! / Ах до чего он против, против, против. / Ах – против, против – до того, что за и т. д.

Еще больше свидетельств алогичности бытия находим в прозе:

– Получите, с нас, пожалуйста. Официант согласно кивает, но медлит и медлит стремглав (с. 120, «Момент»).

Или:

Рядом ларек пивной – бутылки прямой на земле… И между ними прогуливаются, стоя на месте (с. 121, «Пропадает стихотворение»).

Или:

…И снова свадьба. Холодные горячие закуски. Шутки. Молодые старые. ‹…› Подойдет группа мужчин и рассеивается с подобающей веселью мрачностью. ‹…› Важные дела бездельников под дождем. ‹…› Шел соблазнительный дымок от котла. И моя их ложка рядом. ‹…› Остатки ворот говорят-молчат о том, что тут было не было. ‹…› Современные древние постройки называются реконструкциями. ‹…› Легко описуемый, так называемый неописуемый гнев хана. ‹…› А все же комплекс дворца Ширваншахов – серое прекрасное… Дворец не имеет отношения к нефти. Он донефтевой. Тут серое равно голубому. Серое голубое поет («Хлеб немного вчерашний», с. 211, 231, 232, 238, 241, 247, 250, 252).

Или:

А невдалеке шумит нешумно базар, но не в базарный день. ‹…› Все это было царством потерь – любые находки… («Шарк-шарк», с. 281, 289).

Сопрягаемые эпитеты и определения полярны, противоположны друг другу – это, как правило, оксюмороны. Порой они грамматически неожиданны и встряхивают нас семантически – «медлит стремглав». Казалось бы, одно определение снимает, исключает другое, но на самом деле это не так, ибо не так это в жизни. Северный полюс не отрицает, а подразумевает южный, а оба они – оба! – немыслимы порознь, не могут друг без друга, друг друга утверждают и оправдывают. Так и здесь все эти противоположные и рядом поставленные – полярные – категории несут идею не взаимоисключения (как бы размена) друг друга и, тем более, не их обоюдного уничтожения (аннигиляции), а идею комплементарности, взаимодополнительности противоборствующих взглядов.

Несхожие, противоречащие друг другу вещи и явления сосуществуют, сливаются, но в то же время различимы по отдельности, в собственном бытии. И поэтому у Цыбулевского – при всей его тяге к буквальной тождественности и фигуральности – почти не встречаются сложносоставленные эпитеты и определения, своей фиксированной однозначностью сковывающие истинность восприятия: не серо-голубое, а именно – серое голубое! Именно смежные полюсы и антиномии необходимы Цыбулевскому для полноты описания, читай, запечатления мира. Их посредством он проецирует в словесную плоскость реальную парадоксальность и противоречивость жизни – диалектику бытия! [107] Посмотрите, как обрадовался Цыбулевский, найдя нечто подобное, близкий строй мыслей у Александра Блока: «Рецензируя „Фауста” в переводе Холодковского, Блок возражал против однозначности одного места перевода: „…этому месту надо дать ту же двойственность, которая свойственна великим произведениям искусства” (там должен был слышаться крик не одного страдания, но и освобождения от него. Сравните у самого Блока такие „антиномии”, как „радость-страданье – одно”, „Любовь-вражда”). Двойственность – не недостаток, а высокое достоинство. В собрании сочинений Блока есть еще одно упоминание этого просящегося в термины понятия: „…настоящее, то есть двойственное” (Анкета на Некрасова)» (РППВП, 32).

Нужно только еще отметить, что, как и в жизни, подобные сопряжения и противопоставления возможны не только для заведомо полярных, крайних на спектре категорий, обратных друг другу антонимов, но и для категорий, так сказать, более нейтральных, но в то же время отчетливо и качественно отличающихся друг от друга (то же «серое голубое», например).

Зеркальным и неизбежным отражением этого принципа является единение и нечаянное единство вещей далеких, или, как стало модно говорить, далековатых, то есть то, что пролилось в эти строчки:

…Кастрюля и звезда – едины. / Прости наивный сей монизм (с. 44).

Общая формула живущей в этом приеме жизненной правды приведена в начале прозы «Хлеб немного вчерашний»:

Как это в армянской побасенке? Потихоньку, постепенно, вдруг выходит царь. Этот оборот «постепенно, вдруг» – мне кажется универсальным… (с. 202).

Именно в этом, уже на мой взгляд, проявляется глубинная сила художественного реализма, изнутри присущая поэтике доподлинности.

Таким образом, у Цыбулевского ощутима диалектическая тяга, выражающаяся в сходстве структур предмета и приема, так называемого содержания и так называемой формы. Эта диалектика проявляет себя, разумеется, на разных языках – в противоречивых, подчас нелепых актах бытия и в парадоксальности подачи словесного материала. Тем самым прием обнажает и демонстрирует нам свою содержательность.

И это не случайность, а вполне осознанный литературный принцип, своего рода методологическая установка.

Восстановим справедливость. Из предыдущего изложения можно было заключить, что поэтически наиболее плодотворное чувство Цыбулевского – зрение, зоркое видение, что он, по преимуществу, поэт-глаз, если можно так выразиться.

И это действительно так, пока речь идет о литературе как о рефлексии на внешний мир («Но, может быть, поэзия сама – одна великолепная цитата»)! Но если взглянуть на литературу – а основания к тому имеются в изобилии – как на явление целостное и самодостаточное, как бы закрыть глаза на тот жизненный прибой, что бьет в ее гранитные – из окаменевшего прибоя сложенные! – берега (то есть буквально закрыть глаза), то на первый план выступают слух и чуткое ухо поэта. Этот уровень самодостаточности словесности хоть и производен, но абсолютно реален, более того, он могуч и всесилен в своих гранитных пределах [108], а иногда (формализм) он грозно надвигается на свой прежний уровень и заслоняет, заглушает его плеск.