Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Словотворчество учит, что все разнообразие слова исходит от основных звуков азбуки, заменяющих семена слова… Новое слово не только должно быть названо, но и быть направленным к называемой вещи. Словотворчество не нарушает законов языка. Другой путь словотворчества – внутреннее склонение слов… Если мы имеем пару таких слов, как двор и твор, и знаем о слове дворяне, то мы можем построить слово творяне – творцы жизни [117].

Цыбулевский, если и возится с буквами и слогами, то единственно лишь за то, что они – еще и звуки. В отличие от Цветаевой и Хлебникова он не очень утруждает себя мыслями о внутренней структуре слова, тем более слова как имени. Слово он берет – уже готовым, цельным и – слава богу! – звучащим. Это видно из словотворческой практики Цыбулевского.

Лишь в одном из его словоновшеств – «шимпанзское» – мы имеем дело с чем-то, напоминающим хлебниковское внутреннее склонение (а это самый глубинный, наиболее трудный и плодотворный тип творчества). Но и здесь это скорее не результат работы внутри корня, а просто удачная каламбурная находка, каких от чуткого и иронического Цыбулевского можно ожидать в любом количестве.

Иными словами, корнелюбие Цыбулевского почти никак не сказалось на его словотворчестве.

Остальные словоновшества (а их больше десятка – не так уж и мало для одной небольшой книжки [118]) неравноценны и имеют такой генезис:

1. Самый тривиальный принцип: образование сложносоставных слов – сложение двух простых (светоначальник, солнцепики, шорохошелест, слоно-волны, человекоптица, человекомуравей).

2. Изменение рода или числа существительных (сумерк, человекоптиц) [119].

3. Необычное, непривычное сочетание корней и суффиксов:

а) ложечность, дельфинность (суффикс «-ность» – знак сущности);

б) печальник (суффикс «-ник» – знак исполнителя некой функции).

4. Необычное сочетание корня и приставки, иногда – приставок ( навпредшествующий, заокраинный, завокзалье : последнее слово, кстати, весьма поэтично и, на мой взгляд, изо всех его словоновшеств – самое удачное и естественное, жизненное).

Таким образом, буква и слог – вне поля языковых интересов Цыбулевского. Звучащее слово – но не вообще, а как грамматическая единица речи – является неделимым ядром его литературной работы, самым нижним – из возможных – уровней стиха.

Кроме этого уровня, поэзия емлет еще несколько существенных, качественно различимых уровней своей речи и работы над ней. Во-первых, это контакт двух (реже – трех и более) слов, сфера их интегрального взаимодействия. Далее – уровень строки, а затем – строфы. Эти три уровня объединяет то, что они являются областью распространения и блуждания отдельного поэтического периода – фразы, как правило, совпадающей с грамматическим предложением и умещающейся на одном из этих трех уровней (реже – между ними).

Четвертый уровень – законченное стихотворение, целостное и обособленное (особенности композиции и архитектоники). Поэтическая целостность достигает своего потенциального максимума именно на этом уровне.

Пятый уровень (если считать от уровня контакта пары слов) – это стихотворный цикл и, наконец, шестой и седьмой – раздел поэтической книги и собственно книга стихов [120].

Здесь, говоря о Цыбулевском, я, к сожалению, не смогу коснуться всех упомянутых уровней (впрочем, два последних – взаимосвязанных – уровня у него не выражены: «Владелец Шарманки» производит скорее впечатление сборника стихов, чем книги). Но на других двух уровнях – первом (поподробнее) и четвертом (более бегло) – я все же задержу Ваше внимание.

Итак, зона контакта двух соседних слов, поприще их стыка и стычек. Границы этого уровня размыты: с одной стороны, он может захватывать и не два слова, взаимодействующих в единстве, а три или чуть больше. С другой стороны, этот контактный срез может идти и внутри одного слова, если оно необычно и образовано с помощью внутреннего склонения слов, например (в этих редких случаях второе взаимодействующее слово, отдав первому букву или две, невидимо, хотя и слышно).

Следует различать два генотипа контактности слов, два важнейших фактора их соседства, в реальной поэтической ткани или же воедино слившихся, или сочетающихся в тех или иных пропорциях. Это – звуковое и смысловое начало, звукопись и смыслопись.

С контактной звукописью мы уже сталкивались, когда речь шла о корнелюбии Цыбулевского. Корнесловие подразумевает контакт родственников: однокоренные слова нижут свои приставки, суффиксы и окончания на звуковую бечеву корня. При этом смысловой выигрыш оказывается число количественным: смысл не обогащается, а только подчеркивается, усиливается, словно голос в мегафон.

Теми же звуковыми эффектами обладает и псевдокорнелюбие, однако здесь больше возможностей обрести смысл, обрасти смыслом. Здесь начинает играть смысловая разница близких по звучанию и сопряженных корней слов. Это уже мостик в смыслопись.

Укажу еще на два сходных приема, звукописных по преимуществу и тоже очень характерных для Цыбулевского.

Первый – это сознательное бессознательное повторение одних и тех же слов или сочетаний (как правило, двоекратное). В прозе «Шарк-шарк» Цыбулевский пишет (с. 259): «Мы летим в сторону, противоположную Джвари. Вернее, Джвари-Джвари, ведь то, что любишь, – удваиваешь». А удваивая, добавляю я, – усиливаешь! Во «Владельце Шарманки» можно встретить не один десяток примеров такого влюбленного удвоения.

Вот несколько примеров из стихов: «Что в имени тебе Зербити, / Зербити и Гохнари – что?..» (с. 5).

Или:

…Лучше нет на свете матерьяла, / Матерьяла лучше пустоты… (с. 8).

Или:

…Самим собой не будь, не будь… (с. 41).

Или:

…Все бег, все бег – дождь и луна (с. 46).

Или:

…А на туфлях моих запыленных / две сплетенные туго косы. / Две сплетенные туго косы… (с. 56).

Или:

Почти в небытие – навес базарный. / И больше ничего, и больше ничего (с. 86).

Или:

…Ночь. Гостиница. Невинно / укрывайся и таись. / Дождь. Рыданья пианино. / Кутаиси… Кутаис (с. 87).

Или:

Даты, даты. Какие-то даты… (с. 93).

Или:

Куда девать, кому отдать мне гребень – // ах этот гребень, гребень роговой! (с. 100).

А вот несколько примеров из прозы:

Ресторан, подвал, ступени в брезжущую светильниками тьму – каменный мешок во времени, нет, не во времени, вне времени. // Столики. Столики. Столы. Официанты, официант… (с. 119).

Или:

И появляется и зимой не исчезавший некий – скажем условно, или вернее безусловно – Эмигрант, впрочем, точнее – Репатриант. Дряхлый, дряхлый (с. 178).

Особенно много повторов в среднеазиатской прозе «Шарк-шарк» (и это, как увидим чуть позже, не случайно):

Бороды, бороды пришли к нам, гостям, в гости… // Девочка, девочка с серыми пятками – согрей старика в халате (это меня – вон того) // ‹…› Зной, зной. //…После ухода Чингис-хана бороды вернулись. Бороды, бороды и галошки новые с бородой. // ‹…› Кружатся, кружатся и вдруг замирают наподобие изваяний – маковок поливных. // ‹…› Орнаменты, орнаменты, орнаменты. И на пути орнаментов – оконца. // ‹…› – Вон баня старая – некультурно было – все без тазиков, а сейчас тазики-мазики. // ‹…› Какая пустота во мне! Нет деревьев, нет деревьев. // ‹…› вдруг прошла такая молодая-молодая, прекрасная [121]. В красном с белым, и как-то не мешало, подходило кольцо в носу. // ‹…› И памятники архитектуры, и памятники архитектуры… // ‹…› Сейчас где-нибудь тут, на базаре, продали ковер – таинство сделки – ударили по рукам – свершенье, свершенье – все ради этого места.