Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

А вот в этой – уже цитировавшейся – строфе –

находим очень интересное сочетание играющего ударениями повтора («высоко́-высо́ко»), чисто звукового по своей природе, с повтором смысловым (точнее, интонационно-смысловым), явленным в синонимах (увидит-узреет, око-глаз), причем в паре «око-глаз» акцент делается на их некое различие, даже противопоставление (синоним как антоним!). Иными словами, звуковая сдвоенность перемежается с противоречивой смысловой.

Вообще же этот прием звукописных повторов традиционен в русской поэзии. Еще у Пушкина в «Евгении Онегине» встречаем: «И, как огнем обожжена, / Остановилася она». / «Недоумения полна, / Остановилася она».

Множество примеров тому можно найти у Мандельштама, Цветаевой [122], Пастернака, Хлебникова, из современников – у Ахмадулиной [123]. Есть в этом почти что непроизвольном повторении некая механическая иррациональность, некое фонетическое таинство, шаманство со словом. Хлебников писал: «Лыки-мыки это мусульманская мысль, у них есть шурум-бурум и пиво-миво (ср. и тазики-мазики у Цыбулевского. – П.Н. ), шаровары, то есть внеумное украшение слова добавочным почти равным членом». Вспомните и о назойливом редифе – этой канонической эпифоре касыд и рубайят. Потому-то, мне кажется, и учащаются эти повторы в прозе (обратите внимание на название!) «Шарк-шарк», где повествование ведется о Средней Азии, и даже русское «шиворот-навыворот» – представляется мне «мусульманской мыслью» [124] [125].

Вторым и более сложным приемом удваивающего повторения является следующий ( см. выделенное):

…Дым-камень или камень-дым, / немного каменного дыма – / и путь все там же проходим, / где та же грязь непроходима (с. 45).

Или:

…И он был я. И я был он (с. 95).

Слова и словосочетания организуются симметрически – «точно зеркало ставится между ними», как сказал бы сам Цыбулевский. Насколько мне известно, этот прием не закреплен терминологически, и я буду называть его «зеркалкой». Симметрия для него характерна, но возможны и отклонения, точнее смещения ее оси:

…Пусть дождь идет и небо меркнет, / и ты уходишь сгоряча: / незримо над Рачою Верхней / сияет Верхняя Рача (с. 33).

Зеркальность этого приема не мешает проявляться свойственной ему динамичности. В самом деле, он подразумевает движение, но не всякое, а колебательное или круговое – одним словом, циклическое, замыкающееся на исходную точку. Вот движение вверх-вниз:

А вот движение туда-сюда, туда и обратно (с. 88):

В общем виде «зеркалки» можно рассматривать как торжество и незыблемость тождества, как некие полиндрономы, перевертни (где единица чтения – не буква, а слово), что не мешает им – иной раз – сработать и во имя иронии (с. 85):

Немало зеркалок и в прозе:

Во всяком случае голос – свет, свет – голос… (с. 122).

Или:

…пока не становится перьями соколиными, соколиным опереньем… (с. 140).

Или:

Вино, Еда, Еда. Вино. И водка (с. 144).

Или:

Усы и шапка-чашка или чашка-шапка – что едино (с. 175).

Или:

Они живые. И камины резные. Резные камины. И ковры к настроению. И настроение к ковру (с. 217).

Или:

Собаки-голуби и голуби-собаки (с. 262).

Или:

Утро. Белое синего. Синее белого.

И т. д.

Как видим, чаще всего зеркалки – это звуковые завитушки, эти восточные «лыки-мыки» – барокко. Но иногда маятниковые движения звука в зависимости от направления дают и смысловую вариацию, игру оттенков – поэт словно бы проворачивает слова вокруг оси, ищет наилучший ракурс: «…И ковры к настроению. И настроение к ковру».

Вот еще два прозаических примера зеркалок:

Утро отъезда. Прощальный взгляд за ограду. Теленок – циркулем ножки. На ножках циркульных (с. 116).

Или:

Приближается свадьба снизу. Течет дудочка по улочке. Растеклась по улочкам дудочка (с. 235).

Они интересны вот чем. Их зеркальность не абсолютна, это как бы кривые зеркалки, но искажения, мне кажется, здесь не случайны. Первое, левое, отражение в обоих случаях гораздо прозаичнее второго, правого; правые отражения как бы осмотрелись и обладают уже всеми атрибутами стихотворной строки или фразы. Прозаический опыт своих соседей слева, двойников и предшественников, учтен, ритмически переосмыслен и заглублен – ценой деформации отражения, отказа от его адекватности.

Отличие зеркалок от собственно повторов можно видеть в следующем примере, где наличествует и то и другое (с. 11): «…И листик-жук, точнее, жук-листок, / несет, несет его воздушный ток».

Если в приеме повторе – «несет, несет» – движение поступательно, звук (голос) нагнетается линейно, то в зеркалке ощутимо маятниковое, колебательное движение, кривая которого напоминает параболу. Тем не менее оба приема едины, как компоненты звукописи. Их объединяет, они смыкаются на том, что обе являются внеумными проявлениями упоительного удвоения слов и словосочетаний и своеобразными средствами усиления голоса и поэтического убеждения.

Теперь поговорим о контактном генотипе смысла, о смыслописи. Я уже отмечал, что псевдокорнелюбие хотя и обладает звуковой природой, но содержит в себе и смысловые потенции: сопряжение близких по звучанию, но разнокоренных слов – первый мостик из звукописи в смыслопись.

Точно так же и явления смысловой инструментовки могут быть очень ярко фонетически окрашены, но не это в них главное, и я на этом не стану останавливаться. Также пропущу и словосочетания сугубо автологические, то есть смысловые контексты поэтического (чаще всего сюжетно-эпического) повествования, устремленные к недвусмысленности описания, к тождеству с изображаемыми предметами (смежные слова здесь держатся друг за друга, словно девушки в нескончаемом хороводе). Но я задержу ваше внимание на явлении, которое иногда называют «семантическим ассонансом» (термин К. Зелинского). Я бы предпочел именовать его «гнутым словом» – по прекрасной обмолвке Тарковского об ассоциативном творчестве Мандельштама, очень точно и тонко выражающей суть этого явления.