Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Как видим, оба переводчика довольно свободно распоряжаются авторским материалом. Купюры и вставки – обычное явление. Ради чего? По многим причинам сразу. Бывает, и ради рифмы… Но важнее не технические, формальные причины. Заболоцкий считал: «Успех перевода зависит от того, насколько удачно переводчик сочетал меру точности с мерой естественности. Удачно сочетать эти условия может только тот, кто правильно отличает большое от малого и сознательно жертвует малым для достижения бо́льшего» [160]. Большое и малое; целое и частное – вот оно выражение, терминология и суть метода целостного перевода. При переводе мера точности и мера естественности могут прийти в конфликтное взаимоотношение. И ясно, в чью пользу должен решиться вопрос – тут это предрешено – конечно, в пользу естественности. Напротив, представители пословного метода никогда не сознаются, что жертвуют мерой точности ради чего бы то ни было, – однако на поверку поступают с материалом столь же свободно.

Рассмотрим с этой точки зрения один отрывок. Перед нами могилы Этери и Годердзи:

В сравнении с переводом Заболоцкого перевод этого отрывка Цветаевой при первом чтении хочется испещрить вопросительными знаками; все в нем кажется произволом: что за золотые трубы? что за ключ бессмертия такой струится, да еще «все питая и поя»? что за букашка? У Заболоцкого куда естественнее, конечно, он ближе к подлиннику. Раскроем Важа Пшавела: «Из подножья этих могил, со дна гробницы мужа и жены, течет родник бессмертия по драгоценной золотой трубе. Это место воспевает соловей. Утром и вечером. Все, кто испил той воды, верующий и неверующий, тот больше не ходил по этой земле с израненным сердцем, не ведает он старости, не записан он среди смертных – кто бы он ни был, кто бы, хотя бы простая букашка».

Отступим же в смущеньи и снимем все вопросительные знаки с цветаевского перевода… И все-таки это место у Цветаевой нуждается в подпорке оригиналом, само по себе оно выглядит странно и чужеродно. Происходит какой-то перебив действительности сказки – сказочной недействительностью. Только мы уверовали в ситуацию, как нас заставляют разувериться в ней. Отрицать это трудно – это почувствовал Заболоцкий и потому, например, заменил букашку крестьянином. А уж кому-кому, как не Заболоцкому, близки осколки «необозримого мира туманных превращений». Припомним из его «Прощания с друзьями»:

Конечно, Заболоцкому родственно отношение к природе Важа Пшавела, но он не воспользуется случаем обнаружить родство, если это может помешать «мере естественности». Поэтому иногда этот принцип приводит к обеднению; например, у Заболоцкого: «И рвется с вершины обвал» – может быть, более естественно, чем цветаевское – «Громким голосом обвала вдруг гора проявит гнев». Однако у нее тут больше пшавеловского одушевления природы, представления всего – живым. У Важа Пшавела же сказано: «Обвал с горы сорвется, сдвинется и захрипит». Одно слово «захрипит», а на какую высоту возводит оригинал по сравнению с переводами!

Но упрекать поэтов, почему не взято ими и не использовано такое явно сильное и выигрышное слово – преждевременно. При всей его локальности оно непереводимо, вернее, непереносимо из одной системы в другую. Почему Цветаева исключила слово «захрипит»? Органически существуя в оригинале, оно не укладывалось в ее текст, ему бы не нашлось соседства… И Цветаевой двигала в данном случае «мера естественности». Впрочем, этот термин, хотя и обладает, кажется, качеством всеобщности, все же более согласуется с принципами перевода Заболоцкого, чем Цветаевой. Его «мере естественности», пожалуй, противостоит ее «мера исключительности». И тут одна пшавеловская исключительность не укладывалась в другую, цветаевскую. Заболоцкий писал Тициану Табидзе: «Я очень страшусь пунктуальной передачи смысла в том случае, если это звучит в русском стихе нарочито и неестественно. Я стремлюсь к тому, чтобы перевод звучал как оригинальное стихотворение. Это не значит, конечно, что я допускаю искажение смысла. Я стараюсь только интерпретировать смысл в том случае, когда это требуется для легкости и ясности стиха» [161].

Цветаева тоже за свободную интерпретацию текста ради стиха – в конечном счете – ради самого текста. Переводя Пушкина на французский язык, она писала: «Главное, что хотелось, – возможно ближе следовать Пушкину, но следовать не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, отстать от текста и поэта. Каждый раз, что я продавалась в рабство, теряли на этом стихи…» Заболоцкий интерпретирует во имя русского классического стиха («мера естественности»), Цветаева же имеет в виду не вообще стихи, а свои («мера исключительности»). Итак, оба поэта исходят из одинаковой переводческой задачи и побуждения: дать настоящий стих, но какая разница в методе! В одном случае во главу угла ставится «легкость и ясность» стиха вообще, в другом – сложность и многозначность данного.

Исследователь В. Н. Орлов писал о Цветаевой: «Самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера – своеволие, постоянное стремление быть „противу всех”, оставаться «самой по себе»».

К этой характеристике Цветаевой со стороны нужно добавить антитезу «изнутри»: «И всю жизнь я только этого хотела – потеряться, раствориться – в чем бы то ни было». Цветаевское «я» – не эгоистично, оно утверждается в страстном самоотречении: «Все в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь» (из письма 1923 года). Из понятия «выразить себя» – в случае Цветаевой следует исключить даже тень себялюбия. Она избирает пословный метод, он более отвечает отношению к переводимому тексту, как святыне. Для Цветаевой важно преодолеть логически непреодолимое противоречие: не изменить себе и раствориться в авторе полностью. Задача Заболоцкого не столь мучительна: для него главным было дать настоящие русские стихи, перед этой задачей отступали остальные, он растворяется не столько в авторе оригинала, сколько в совокупном образе русской классической поэзии – это весьма конкретное понятие.

Апробированная классичность не притягивала Цветаеву (ей родственен «Пир во время чумы», чужд «Евгений Онегин», – ответ на анкету). Если она пишет в классическом стиле – это значит, она намеренно стилизует, напускает дополнительное очарование, это – не главная тональность, а обертон, как, например, в ее стихотворении «Любви старинные туманы». В переводах она охотнее откликается на непереводимое, идиоматическое, специфическое. Что касается Заболоцкого, то найти соответствие идиоме, каламбуру – никогда не становилось его задачей… Так, в начале поэмы Важа Пшавела говорит, что край, в котором живет Этери, «голосом человеческим не голосит» (то есть по смыслу – там не слышно человеческого голоса), что край «съеден голосом зверей и голосами гор». Это горская, пшавская идиома или поэтический оборот, характерный для Важа Пшавела, – нечто отличное от обычной грузинской речи и потому впечатляющее. Дословно это непереводимо, и Заболоцкий это опускает. Цветаева все-таки находит какое-то соответствие, – вместо местность «съедена голосом гор», у нее – «песней гор оглашена». Точнее было бы – оглушена (а может быть, то опечатка?)… Цветаева дословнее, но и она не дотягивает до своеобразия и высоты подлинника, который и проще и сложнее.