Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

То же произошло и с именем Этери. В грузинском языке оно может входить составной частью с приставками « », « », « » [162]в бранные выражения, которые можно перевести как: «убирайся», «выметайся». Этим воспользовалась Этери в ответе царевичу на вопрос, как ее зовут. Прозвучал почти каламбур, характеризующий горькую долю падчерицы. Приведем дословный перевод: «Зовут меня Этери… Для чего тебе мое проклятое имя? Из всех известных имен оно выделяется, ведь ты знаешь, что такое «убирайся!», ведь это тебе ясно. Кто же мне скажет „пожалуйте”? Скажут „проваливай!”. По-разному, на тысячу ладов: „убирайся, выметайся!”». Этот момент как-то выявлен Цветаевой и не дан Заболоцким.

Из переводов исчез тот заметный даже в подстрочнике доверительный тон. Как много значит тут это «ты»! Цветаева все сконденсировала, а та жалящая жалобная нотка – может лишь подразумеваться. Заболоцкий все утопил в общем элегическом тоне, тут слова приблизительные и общие: «редко бываю в доверьи» – нет ощущения, что это единственные слова из всех возможных, как это чувствуется и в подстрочном переводе. Сама Этери говорит о своей доле настолько описательно и повествовательно, словно эта доля не пережита ею.

Приведем другой пример. У Важа Пшавела: «Утро все еще предрассветное, роса сплошь лежит на росе… Цвета угля старуха бушует в дверях хижины».

Заболоцкому оказалось достаточно четырех (как и в оригинале) строк – и как прекрасно в них сказалось сказанное: «Старуха, как уголь черна…» – и хотя у Важа Пшавела только «предрассветное утро и роса на росе», а у Заболоцкого вместо этого «сонные очи Этери», – это так сошлось, так в русле и русской поэзии и оригинала, что, право, не может быть названо своеволием. Цветаева тут буквальнее и ближе к подстрочнику (роса), чем Заболоцкий, и тем не менее отрывок производит впечатление придуманного ею. А вот у Заболоцкого – «сонные очи Этери» производят впечатление подлинности.

Во второй главе у Цветаевой много строк, которых нет в оригинале. Например, у Важа Пшавела нет четверостишия:

Тут цветаевская символика лунной активности. Сравните из «Царь-девицы»: «Видно, месяц, плакамши, слезой обронил». Такие вставки не всегда достигают цели. Умозрительно мотивированные тем, что дополняют систему, они на самом деле – ни перевод, ни свое. Встречаются, однако, вставки, точно согласующиеся с образом переводимого произведения. Например, Этери у Цветаевой говорит: «Месяц, мне растивший косы…» – этого нет в оригинале, но образ как бы компенсирует вынужденные купюры. Можно представить, что в процессе перевода купюры накапливаются в памяти поэта и не дают покоя, и вот – выход: такое, чего нет в оригинале, но что по силе подлинности является слепком с оригинала, представительствует и замещает подлинник. Нечто подобное мы отмечали с «прощальным свистом души» у Заболоцкого.

Мы показали разницу методов Заболоцкого и Цветаевой. Нельзя дать предпочтение одному или другому, тут нельзя сказать, что лучше, что хуже. Не лучше, не хуже – каждый метод органичен для автора. И когда свойства совпадают с оригиналом, достоинства укрупняются, как в увеличительном стекле, и, естественно, вырываются на первый план главные свойства поэта-переводчика. Это когда по душе перевод.

Противопоставление Заболоцкий – Цветаева последовательно проявляется во всем: он – она; традиция – новация; эпик – лирик; и так далее. Но все это не плюс – минус, а все со знаком плюс, потому что: поэт – поэт. Кто же ближе к подлиннику, чей перевод вернее? Есть основания для предположения: переводы «Этери» ни взаимодополняют, ни взаимоисключают друг друга – у них нет точек соприкосновения, – это самостоятельные, изолированные, отдельные, отдаленные системы, разность и противоположность которых обоснована и оправдана подлинником. Причем дело не в противоречивости подлинника (кстати, оба перевода тоже не противоречат и не противостоят друг другу), а в его особенностях, равноправно в нем совмещенных. Каждый переводчик находит в оригинале близкое себе, оригинал дает ему повод и почву для его поэтических качеств и пристрастий. К примеру: Заболоцкий – живописание; Цветаева – «звукописание». Да что переводчик – читатель читает избирательно. Больше того: поколения чтят, ищут и находят то одно, то другое. И сам текст «не стоит на месте» – зависит, например, от уровня современной науки о Важа Пшавела.

Поэма дает возможность по-разному ее инструментировать и интерпретировать. Но кое-что всегда остается недоступным для перевода. Сосуд перевода менее емок, в него не может перелиться весь подлинник без остатка. Причем как раз «остаток», так уж случается, характеризует произведение целиком. В переводах «Этери» нет достигнутой Важа Пшавела естественной высокой простоты, составляющей примечательную особенность и прелесть именно этой поэмы. Там простота равно далека и от эмоционального переизбытка цветаевской экспрессии, и от классического самоустранения Заболоцкого – это нечто такое, что присуще стиху Важа Пшавела на грузинском языке…

Простота эта не скудости, а богатства. Предельно простое подчеркнуто у Важа Пшавела артистически изощренным обрамлением, напоминает драгоценный камень в оправе. Так, например, монолог Шере, обращенный к колдуну, построен на постоянном повторе: нет мо́чи, нет мо́чи – повторено четыре раза. Имеется в виду невыносимость его любви к Этери. Это сильное, но по структуре не сложное место, к нему, однако, примыкают такие омонимы, как « ис ари » (она есть) и « исари » (стрела), такие звуковые перекаты – приведем в русской транскрипции:

Еще пример предельно простого – всего четыре строки – разберем каждую в отдельности. Этери говорит Годердзи:

1. , – дословно: «Не заставляй меня много говорить, если ты мне брат». Дословно это непереводимо, по-грузински тут и «ради бога», «будь братом» – одновременно обращение, мольба, заклинание. «Будь братом» у Цветаевой и Заболоцкого выглядит конструктивным предложением.