Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники

Гулевич уступил неохотно и с неудовольствием:

– Остаюсь председателем, но констатирую, что надо мной учинено насилие.

Конечно, его уход в такой момент был бы гибельным, как свидетельство о происходящей в нашей среде распре.

В эту пору в Москве пребывали и представители петроградской профессуры. На нашем совещании были выбраны шесть представителей для посещения Совнаркома – четверо от московской профессуры и двое от петроградской. Избраны были: от Москвы – В. С. Гулевич, В. А. Костицын, А. Е. Чичибабин и я, от петроградской – Д. С. Зернов и Б. Н. Одинцов.

Наконец, в самом конце апреля, пришло извещение, что мы приглашаемся на заседание Совнаркома в первых числах мая. На своем совещании мы выработали общие пожелания, которые должны быть представленными Совнаркому. Затем был составлен текст записки, которую мы сговорились подписать, зайдя на квартиру Гулевича, на пути в Кремль.

Но произошло следующее: к Гулевичу зашел накануне Зернов, привыкший в Петрограде к своему званию “Нестора”, которому подчинялись все спецы, а за ними – и остальная профессура. Тот же метод он применил и здесь. Посетив Гулевича и прочитав записку, составленную нами, он забраковал ее и сказал, что напишет другую. Гулевич, по своей чрезмерной мягкости характера, не имел мужества ему противостоять и согласился.

Придя к Гулевичу, мы застали уже готовый текст новой записки, окончательно выправленный, подписанный Гулевичем и Зерновым, и нам предложили присоединить свои подписи. Ознакомившись с запиской, я увидел, что она составлена в неприемлемых для московской профессуры, но обычных для петроградской, соглашательских тонах. Я запротестовал, указав на неправильность всех действий по этому поводу:

– Такой записки я не подпишу!

– Что там много разговаривать: подпишу, не подпишу! – грубо буркнул Зернов.

Вмешался Костицын:

– Я вполне согласен со Всеволодом Викторовичем относительно неприемлемости действий по поводу записки. Тем не менее, ввиду срочности и невозможности уже составить другую, я подпишу ее.

Как обыкновенно, Костицын пошел только до полпути.

Меня стал просить, с умоляющим взглядом, чувствовавший свою вину Гулевич. Чувствуя косвенно и нашу вину в том, что мы, против его желания, заставили его остаться председателем, и не желая вносить лишней распри, я под конец согласился, ради Гулевича, нелепую записку подписать. Мы сговорились о тактике. Решили вовсе не жаловаться ни лично на Луначарского, ни вообще на Наркомпрос, тем более, что это заведомо было бы ни к чему. Взамен того, решили говорить только о нуждах высшей школы.

Опять проходим через все уже описанные меры проверки и охраны, как и при посещении Цюрупы. Приводят в здание бывших судебных установлений и приглашают подождать в комнате, смежной с большим залом, где происходят заседания Совнаркома. Ждать заставляют долго, почти целый час. Говорят, что Совнарком заседает. Но подошли и новые лица, представители красной профессуры: Тимирязев, Волгин и др. А они-то здесь зачем? Загадка впоследствии разъяснилась.

Наконец, нас приглашают. Длинная зала. Во всю ее длину – стол. За столом, на диванах и на стульях у стен сидят члены Совнаркома. Много их здесь, человек около шестидесяти – весь большевицкий Олимп, кроме больного Ленина. Смесь типов и лиц, иные вовсе не интеллигентные. За председательским столом – А. Д. Цюрупа. Мы продвигаемся с одной стороны длинного стола. Нас сопровождают любопытствующие, чаще иронические, взгляды большевиков. На иных лицах – открытая усмешка. Уже ясно – наше дело предрешено. Мы должны его проиграть…

– Прошу профессуру сесть сюда! – раздается возглас председателя.

Нас усаживают в стороне, у стенки, неподалеку от председательского стола. Немного в стороне – тоже особый стол. За ним, в одиночестве, среди кипы бумаг сидит А. И. Рыков.

– Точно прокурор, – мелькнуло в мыслях.

Вижу, что перед каждым из членов Совнаркома лежит отпечатанный текст нашей последней записки совещания, составленный мною, в которой объясняются причины невозможности для нас продолжать участвовать в комиссии Луначарского. Кое-где видны девицы, очевидно, стенографистки.

– Слово предоставляется представителю профессуры!

Как мы и условились, первым говорит В. С. Гулевич. В мягких и более осторожных, чем обыкновенно, выражениях он обрисовывает дело, приведшее нас сюда.

Слово берет Луначарский. Он делает возражения против возможных по его адресу упреков. С большой горячностью и пафосом он защищает свою политику в деле управления высшими школами, предвидя обвинения, которые будут по его адресу высказаны.

– А нет ли, – спрашивает Цюрупа, – среди профессуры кого-либо, кто бы держался иного взгляда, чем только что высказанный представителем профессуры?

Подскакивает, поднимая руку, Тимирязев. Так вот, значит, для чего были они, красные профессора, сюда истребованы…

Не узнал я А. К. Тимирязева, все же не такого уж глупого человека. Его речь была построена на сплошной неправде, передержках – и притом так, что уличить его в этом не было никакого труда. Тимирязев не столько говорил по вопросу, сколько обрушился на профессуру вообще. В частности, он защищал целесообразность существования и развития предметных комиссий, которые Наркомпрос ставил в основу намеченной реформы:

– Профессора, – говорил Тимирязев, – возражают против предметных комиссий… Это потому, что в них будут иметь голос и преподаватели, которые теперь лишены права голоса. Все в руках профессоров!

Он утверждал также, что профессура пристрастно и безо всякого основания нападает на рабочий факультет.

Произносит защитительную речь и Покровский.

Первый, с ответом с нашей стороны, выступает В. А. Костицын. Прежде всего, и без труда, он подвергает критике и возражениям доклад Тимирязева, изобличая его в передержках. Затем он переходит к нашему делу по существу. Он вовсе не имеет в виду нападать на Луначарского, потому что признает, что, не имея в своем распоряжении достаточных средств, он и не мог сделать того, что необходимо сделать в интересах высшего образования в стране. Поэтому он поддерживает просьбу Луначарского о значительном увеличении ассигнований на высшие школы.

На лице Луначарского ярко выразилось недоумение. Обе защитительные речи – и его, и Покровского – повисают в воздухе. Этого они не ожидали. Недоумевающий Луначарский замолкает уже до самого конца заседания.

Взявши слово, я говорю сильно, с большой экспрессией. Сначала я приканчиваю Тимирязева за его передержки. Как член факультета он знает, что младшие преподаватели пользуются равным голосом с профессорами. Неужели проф. Тимирязев думает, что Совнаркому надо говорить именно неправду? Разбиваю также его возражения по поводу предметных комиссий. С профессором Тимирязевым на этом можно считать оконченным!