Павел Кравченко - Записки следователя

В пять часов утра выехали из Кирилловки. Сердце невольно сжималось, не желая расставаться с родными местами. В пути между нами завязался разговор, и эти чувства рассеялись.

Из Чуровичей до города Новозыбкова мы доехали на попутной машине, заплатив по десять рублей. На поезд Гомель – Москва свободных мест не было. Принято мое предложение о поездке „зайцами“. Как только поезд тронулся, мы с чемоданами вскочили на подножку вагона, затем перебрались на переходную площадку, где и устроились. Ехать вдвоем не было боязно.

На станции Унеча у меня пересадка на другой поезд. Я сошел, а Петр тем же поездом отправился дальше. Зайдя в вокзал, я встретился с двумя парнями и девушкой, которые после окончания десяти классов ехали поступать в наш техникум, и одного парня, ехавшего в Днепропетровский горный техникум. Они уехали раньше меня на двое суток, но из-за отсутствия свободных мест на поезд Ленинград – Мариуполь не могли уехать. В этот день тоже мест не было. Я им предложил свой „заячий“ способ передвижения. Они с опаской отнеслись к моему предложению, так как впервые ехали поездом. Но выбора не было, пришлось согласиться и выполнять мои распоряжения. Мы с чемоданами погрузились на переходную площадку прибывшего поезда и вскоре отправились с Унечи. Наступила ночь. Ехать на одной площадке было тесно и неудобно; мои спутники имели по два чемодана. Ночи пошли прохладные. Некоторые озябли. Надо было выходить из положения. На остановке зашел в тамбур, а когда поезд тронулся, открыл дверь на площадку. Все зашли в тамбур, где было затишно и гораздо теплее, что быстро повлияло на моих „зайцев“. Они беззаботно уснули, сидя на своих чемоданах. Мне пришлось преодолеть сон и охранять их.

Около двух часов ночи появились два ревизора, разгрузившие нас из тамбура вагона. Как только поезд тронулся, мы запрыгнули на подножки. Каждый из моих попутчиков пытался сначала стать на ту подножку, куда запрыгнул я. Произошла суматоха, которую увидели ревизоры и остановили поезд. Поняв, что такой компанией не уехать, мы больше не пытались сесть на этот поезд. Произошло это на небольшой станции Чигинок Сумской области. Вокзал оказался малым, пыльным и неуютным, поэтому устроились на траве возле него. Там пробыли сутки. Ночью перед приходом поезда пошел дождь, благоприятствовавший нашей посадке на переходную площадку… В Сумах я встретил ребят из нашего техникума, ехавших этим поездом, отдал им свой чемодан. В пути снова появились ревизоры и застигли меня в тамбуре. Долго не думая, оттолкнув от двери одного ревизора, я спрыгнул на подножку вагона. Порывом ветра сорвало с моей головы форменную фуражку и унесло в лесополосу. Ревизоры потребовали зайти в тамбур, но я отказался и перебрался на подножку следующего вагона. Преследовать меня они, вероятно, из гуманных соображений, не стали. На остановке я присоединился к ребятам. Проверки билетов больше не было.

На станции Никитовка мы сделали пересадку на поезд Москва – Минводы. Вагоны этого поезда были цельнометаллические, без выступающих подножек. Пришлось купить билет за двадцать рублей. Сделав еще одну пересадку, мы прибыли в Чистяково. До техникума километров шесть шли пешком. Была суббота, 30-е августа. Многие ребята уже прибыли. Произошла горячая дружеская встреча. Ребята нашей 16-й группы сообщили мне, что наша боевая (как ее называли) группа расформирована. Фамилии своих ребят я увидел в списках 12, 13, 14 и 15-й групп. Меня и основное ядро нашей группы с революционными взглядами зачислили в 12-ю группу.

Списки этих групп вывесили на доске в здании техникума, где мы с ними знакомились. В это время к нам подошел с сияющим от удовольствия лицом заместитель директора техникума по хозяйственной части Колодяжный. С ним у меня и других ребят нашей группы раньше постоянно возникали конфликты. Он несправедливо относился к нам и показывал свое высокомерие. С иронической усмешкой он поздоровался: „Ну, здорово, „боевая 16-я“. Я всё же исполнил свое слово, разогнал ваш коллектив!“ Обращаясь ко мне, когда мы стали отходить, сказал: „А о тебе, как о хорошем старосте бывшей 16-й группы, уже знает наш новый директор техникума. Я постарался ему о тебе подробно доложить. Так что он уже с тобой знаком“. Услышав сдержанный, спокойный, но твердый ответ: „Рад слышать ваши милости!“, он продолжил: „А как же будем с общежитием и с постелью? Дать вам или нет? Ну давай, главарь, твое слово будет решающим“. Я ответил: „Исходите из своих соображений. И зачем бы я, будучи на вашем месте, спрашивал чьего-то совета“. Смотря испытующе на меня, он ответил: „Так и быть, я буду исходить из своих соображений: им всем дам общежитие, а тебе нет“. Услышав это, все ребята обступили его и эмоционально начали требовать, чтобы он предоставил мне место в общежитии. После этого он, делая вид человека с доброй душой, похлопал меня рукой по плечу и сказал: „Ну, ничего, думаю, в этом году мы с тобой помиримся“. Я ничего не сказал, продолжая спокойно смотреть ему в глаза. Не найдя слов для дальнейшего разговора, он ушел.

Место мне предоставили в комнате для четырех человек. Трое в ней уже поселились: Александр Болотько, Виктор Курилов и Петр Грисюк. Все они разные по характеру, привычкам и нравам, совершенно не похожие друг на друга.

Взгляды на жизнь больше всего у меня совпадали с Александром Болотько. Но иногда он рассуждал, исходя только из личных интересов: „А какой тебе и мне от этого толк. Пусть каждый себе, как хочет, так и строит жизнь“. Когда же мы выходили за пределы техникума и видели реальную жизнь простого народа, у него тоже сжималось сердце и рассуждения становились прогрессивными. Иногда он в одежде и обуви ложился на заправленную постель, глядя в потолок, долго и сосредоточенно о чём-то думал. Когда Саша читал, решал задачи, играл в шахматы, то полностью погружался в это дело и не слышал окружающих. Приходилось несколько раз звать его или тормошить, чтобы он ответил. С ним можно было о чём угодно разговаривать, не опасаясь, что станет известно, кому не следует.

Виктор Курилов – добродушный парень высокого роста, любитель и болельщик футбола, не жадный, всегда делился тем, что у него было, держал свое слово, немногословный, не вступал в разговор при обсуждении злободневных тем. Можно было подумать, что у него не имелось своего мнения. Безобидный, но если кто-либо выводил его из равновесия, очень обижался и долго не разговаривал.

Петр Грисюк – излишне болтливый, не желал понимать других, вспыльчивый, но после ссоры долго обиды не держал, уже через полчаса добродушно с улыбкой разговаривал с тобой, особенно если ему это нужно. Свои хитрости особо не маскировал, их легко было разгадать. Положиться на него нельзя».