Надия Мурад - Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»

Иногда по телевизору показывали самого Саддама, курящего за столом рядом с усатым охранником. Он разглагольствовал о сражениях и о своей гениальности. «О чем это он говорит?» – спрашивали мы друг друга и пожимали плечами. В конституции о езидах не было ни слова, любой намек на сопротивление быстро подавлялся. Иногда я даже смеялась, глядя на диктатора в его забавной шляпе, но мои братья хмурились. «Они наблюдают за нами, – говорил Масуд. – Будь осторожней и думай, прежде чем что-то сказать». Говорили, что у могущественной разведки Саддама глаза и уши повсюду.

Единственное, что я точно знала в то время, – это что от санкций хуже всего приходилось простым иракцам, а не политической элите, и уж точно не самому Саддаму. Это было заметно по больницам и рынкам. Лекарства становились все дороже, а муку иногда даже смешивали с гипсом, из которого делают цемент. Для меня заметнее всего было ухудшение обстановки в школах. Когда-то иракская система образования привлекала учеников и студентов со всего Ближнего Востока, но за время санкций она разрушилась. Зарплаты учителей резко сократились, и их стало трудно найти, хотя безработных мужчин в Ираке было почти 50 процентов. Те немногие из учителей, что начинали обучать меня в Кочо – арабы-мусульмане, жившие в школе и помогавшие учителям-езидам, – в моем представлении были настоящими героями, и я старалась учиться усерднее, чтобы заслужить их одобрение.

Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам.

При Саддаме школа служила одной очевидной цели: давая нам возможность получить государственное образование, режим надеялся лишить нас езидской идентичности. Поэтому ни в одном учебнике и ни на одном уроке не упоминались ни мы, ни наши семьи, ни наша религия и никакие «фирманы» против нас. Для большинства езидов родным языком был курдский, но все уроки шли на арабском. Курдский язык считался языком повстанцев, а если на нем говорили езиды, то это считалось еще более серьезной угрозой для государства.

И все же я с удовольствием ходила в школу каждый день, когда могла, и быстро выучила арабский. Мне не казалось, что я, изучая арабский и неполную историю Ирака, уступаю Саддаму или предаю езидов; наоборот, я становилась сильнее и умнее. Я по-прежнему могла говорить дома по-курдски и молиться по-курдски. Записки своим лучшим подругам, Валаа и Катрин, я тоже писала по-курдски; и я никогда не считала себя принадлежащей к какой-то другой народности, кроме езидов. Не важно, чему нас учили, главное – ходить в школу.

Когда все дети в Кочо стали получать образование, наши связи со страной и внешним миром постепенно менялись, и наше общество становилось более открытым. Молодые езиды любили свою религию, но при этом хотели стать частью большого мира. Мы надеялись, что, повзрослев, сами станем учителями и перепишем историю так, чтобы в ней нашлось место езидам. Возможно, мы даже войдем в парламент и будем бороться за права своего народа. Тогда мне казалось, что план Саддама покорить нас когда-нибудь сработает против него самого.

В 2003 году, через несколько месяцевпосле смерти моего отца, в Багдад вторглись американцы. У нас не было спутникового телевидения, чтобы следить за сражениями, как и сотовых телефонов. Так что мы не сразу узнали, как быстро был свергнут Саддам. Войска коалиции мчались мимо Кочо на пути в столицу, пробуждая нас от сна; по-моему, тогда я впервые увидела самолет. Мы не имели представления о том, сколько продлится война и какое влияние она окажет на Ирак. Честно говоря, мы надеялись, что после свержения Саддама станет легче покупать бытовой газ для кухни.

Самое яркое мое воспоминание первых месяцев после вторжения – потеря отца. Когда кто-то из езидов умирает, особенно внезапно и преждевременно, то траур длится долго и охватывает всю деревню. Вместе с родными и близкими умершего горюют и их соседи. Во всех домах, в лавках и на улицах замирает радость и угасают улыбки, как будто все одновременно отравились несвежим молоком. Свадьбы отменяются, семейные торжества отмечаются за стенами домов, женщины меняют белые одежды на черные. К счастью относятся как к вору, которого нужно держать за решеткой, иначе оно сотрет воспоминания о потере дорогих нам людей или отвлечет нас от скорби и надлежащего почтения. Телевизоры и радиоприемники приглушают, независимо от того, что происходит в Багдаде.

За пару лет до смерти отец взял меня с Катрин на гору Синджар, чтобы отпраздновать езидский Новый год. Это была последняя наша с ним поездка на гору. Мы отмечаем Новый год в апреле, когда холмы на севере Ирака покрываются свежей зеленой дымкой и холод сменяется теплом, но до испепеляющей летней жары еще далеко. Апрель – это месяц, который обещает хороший урожай и заставляет всех выйти наружу и спать на крыше, а не в холодном и душном помещении. Езиды тесно связаны с природой. Она кормит нас и дает нам укрытие, а когда мы умираем, наши тела становятся землей. Наш Новый год напоминает нам об этом.

На Новый год мы посещаем близких, которые весь прошлый год пасли овец, и перегоняем скот ближе к горе, с одного пастбища на другое. В такой работе есть свои радости. Пастухи спят под домоткаными навесами и ведут простую жизнь, редко о чем-то задумываясь или переживая. Но это тяжелый труд, к тому же далеко от дома, и пастухи скучают по своим родным в Кочо, а те скучают по ним. Когда пасти овец отправилась моя мать, я ходила в среднюю школу и тосковала по ней так, что едва не завалила все предметы. «Без тебя я как слепая», – сказала я ей, когда она вернулась.

В тот последний Новый год с моим отцом мы с Катрин сидели в кузове пикапа, а отец с Элиасом из кабины наблюдали за нами в зеркало, чтобы мы не выкинули чего-нибудь безрассудного. Мимо нас проносились поля со свежей весенней травкой и желтой пшеницей. Мы размахивали руками и болтали, замечая каждую мелочь того дня, чтобы потом хвастаться перед детьми, которым пришлось остаться дома. Для нас это было величайшим событием, поводом на время оставить работу в поле, школу и повседневный труд. Мы с Катрин подпрыгивали в такт прыжкам пикапа по кочкам, прижимаясь к большому связанному ягненку у наших ног. «Мы съели столько конфет! – позже рассказывали мы дома, наслаждаясь завистью в глазах собеседников. – И танцевали всю ночь до самого рассвета. Жалко, что вас там не было».

Реальность была недалека от этих фантазий. Отец не мог отказать нашим просьбам купить сладости, а встреча с пастухами у подножия горы всегда была очень радостным событием. Мясо ягненка, который ехал с нами в кузове и которого потом забил отец, а женщины приготовили, оказалось очень нежным и вкусным. И мы действительно танцевали езидские танцы, держась за руки и кружась в хороводе. После мы спали в палатках за низкими стенами из тростника, защищавшими нас от ветра. При хорошей погоде мы складывали эти изгороди и спали под открытым небом. Это была простая, но счастливая жизнь. Беспокоиться приходилось только о близких, а они были рядом, стоило только протянуть руку.