Астрид Холледер - Предательница. Как я посадила брата за решетку, чтобы спасти семью

Его ярость потрясла Соню. Она сказала, что не имела в виду ничего подобного, а просто беспокоится за него и детей. Их жизни стоят дороже любых денег.

Тем не менее Кор был непреклонен: деньги ничего не решат.

Соня попала в тиски между мнением мужа и мнением брата. И лучшее, что она могла придумать в этой ситуации, – не вмешиваться. Кор всегда решал все сам, вот и сейчас пусть решает.

На французской ферме Кору долечили челюсть и вставили зубные протезы. Затем он переехал в гостиницу «Мартен Шато дю Лак» в бельгийском Женвале. Соня продолжала ездить туда и обратно, но это становилось все труднее совмещать с учебой детей.

Каждый раз по возвращении домой Соня встречала на пороге Вима с одним и тем же вопросом: он хотел знать, где Кор. И Соня врала ему, что тоже не знает.

В: Я в стельку. Хреново мне. Но все нормально.

А: Что?

В: Нормально, потому что… Ну ты знаешь, времена меняются.

А: Да уж.

В: Говорю тебе: продолжение точно будет.

А: Да, я понимаю.

В: Наверное, не сразу…

А: Да.

В: Какое-то время потребуется, но верняк на миллион процентов – продолжение будет.

А: Я знаю.

В: А раз так, то знаешь чего? Вот будет ответочка. И как я там себя буду ощущать, и что со мной будет, и так далее – вот тогда и буду решать, что делать.

А: Да.

В: Но сейчас я себя так чувствую…

А: Да.

В: Погода эта…

А: Всю дорогу льет…

В: Ей бы надо как следует врубиться, во что это ей станет, она же психованную изображает, так?

А: Да.

В: Она же толковая, да? Вот что я скажу, Ас (наклоняется ко мне и шепчет), когда видишь, как он к тебе подбегает с этой штукой, понимаешь, что вот он, этот момент. И знаешь, что это все.

А: Ну…

В: Это же просто обидно.

А: Опять ты за свое.

В: А почему они на машинах, чего они кругами-то все ходят? Они что, самые умные? Все это кончится совсем плохо, так ведь? Так или нет?

А: Да.

В: Собственно, как вообще все в этой жизни. Все, что она делала, вышло ей боком. Спасибо тебе, Ас. И вот чего, Ас, тебе не стоит ни о чем беспокоиться.

А: Да я и так не…

В: Никогда и ни о чем вообще. Пока, милая.

А: Ну пока.

Мама позвонила мне в семь утра, что было слишком рано для нее. Обычно она встает ровно в восемь и начинает день с кормления кота, завтрака, приема таблеток от давления и сердца и звонков дочерям. Ранний звонок означал: что-то не так.

– Привет, мам, ты уже встала? – спросила я.

– Да, я на ногах с половины седьмого. Твой дорогой братец заезжал сегодня с утра пораньше.

Эта, казалось бы, будничная фраза означала, что с Вимом опять какая-то проблема.

– Приятно слышать, – ответила я, намекая, что понимаю – визит был отнюдь не из приятных.

– Заскочишь сегодня? Я купила тебе сушеных ананасов. – На самом деле это означало: приезжай немедленно, мне нужно тебе кое-что сообщить, и это срочно.

– Отлично, сегодня заскочу, – сказала я. Имелось в виду: я приеду прямо сейчас, потому что знаю, что нужна тебе. – Ну пока, мамочка.

– Хорошо. Пока.

Так мы общаемся друг с другом с 1983 года: у каждой фразы может быть двойное дно, в каждом будничном разговоре присутствует смысл, известный только членам семьи.Мы начали так разговаривать, когда стало известно, что Кор и Вим похитили Фредди Хайнекена.

С тех пор Министерство юстиции установило за нашей семьей наблюдение, и все наши телефонные звонки поставлены на прослушку. Мы были вынуждены научиться особому языку, известному только внутри семьи.

Помимо языка намеков, который мы использовали в разговорах с Вимом, мы изобрели собственный способ обсуждать его дела между собой. Вим опасался представителей власти, а мы опасались Вима.

Поэтому я точно поняла, что хочет сказать мама, хотя любой, кто нас подслушивал, не услышал бы ничего интересного.

Решив кое-какие рабочие вопросы, я поехала к маме. Прожив несколько лет в южной части Амстердама, мама переехала обратно в Йордаан, в центр города, где семья жила раньше и где прошло наше детство. Я знала каждый камень на мостовых между улицами Палмграхт и Вестерстраат, где протекала моя жизнь от рождения в 1965 году до пятнадцатилетнего возраста, когда мы переехали в Стаатслиден.

Раньше Йордаан был рабочим районом – районом городской бедноты, если говорить точно. Его жители называли себя «йордаанскими». Это были своенравные люди, не склонные скрывать свои чувства, но относившиеся друг к другу с уважением – по принципу «живи сам и давай жить другим». Начиная с семидесятых в этом историческом живописном районе стала селиться более образованная молодежь, и в конце концов он стал исключительно популярным местом. По мере прибытия «чужаков» коренных йордаанских становилось все меньше. Маме нравилось жить там в окружении давно знакомых ей людей.

Я припарковалась на улице Вестерстраат и пошла к ее дому. Мама ждала меня у входной двери. Трогательная милая старушка, такая хрупкая в свои семьдесят восемь.

– Привет, мам. – Я поцеловала ее в слегка морщинистую щечку.

– Здравствуй, дорогая. – Мы сели на кухне, как всегда.

– Чаю выпьешь?

– Да, с удовольствием.

Немного повозившись на кухне, она поставила на стол две кружки.

– Итак, что происходит? Я вижу, ты плакала. Он что, опять тебя доставал? – спросила я.

– Еще как. Он хочет зарегистрироваться по моему адресу, а я этого не хочу, я просто не имею права, это коммунальное жилье для престарелых, и детям сюда нельзя. Если бы я на это пошла, начались бы неприятности и меня могли бы выставить на улицу. Он рассвирепел, когда я ему отказала, и его опять понесло. Я плохая мать, не хочу ничего делать для своего ребенка… Хорош ребеночек! Ему пятьдесят шесть лет! Он все время орал так, что я боялась, как бы соседи не услыхали. Он прямо вылитый отец, просто копия. – Мама повторяла это раз за разом, словно ей нужно было произнести это вслух, чтобы поверить.

Она была измучена – тяжелый характер отца перешел к сыну. Вим терроризировал ее с самого детства, и она всегда относила это на счет его поганого папаши. И именно поэтому она даже в старости позволяла ему вытирать о себя ноги. Именно поэтому она никогда не отказывалась от сына, несмотря на всю тяжесть совершенных им преступлений. В надежде, что он изменится, мама постоянно навещала его в тюрьме – и когда он отбывал срок за похищение Хайнекена, и даже после того, как он получил второй за вымогательство у нескольких магнатов недвижимости. Несмотря ни на что, это был ее ребенок.

В общей сложности мама была на свиданиях в тюрьме примерно семьсот восемьдесят раз. Семьсот восемьдесят раз она стояла в очереди, семьсот восемьдесят раз проходила через службу охраны, семьсот восемьдесят раз снимала туфли и выкладывала свои вещи на ленту досмотрового сканера. Пока Вим отсиживал за похищение в парижской тюрьме Санте, она еженедельно проезжала по тысяче километров во Францию и обратно. После его экстрадиции в Голландию она продолжала навещать его здесь. И так девять лет, а потом еще шесть, когда он мотал за вымогательство.