Максим Траньков - Две стороны одной медали

На катке я показал все, на что был способен. И у меня получилось. Я вернулся в Пермь только для того, чтобы собрать вещи. Людмила Смирнова сразу сказала: «Возвращайся быстро, едем на сборы». Они начиналась 20 мая. Надо было задуматься, наверно, зачем мне ехать за 10 дней до сборов, это был первый звоночек, но я так рвался в Питер, что не задавал вопросов, – простой пацан, который увидел другую жизнь. Собрался и побежал в новый мир, мне не было страшно, я был уверен, что всех порву, был очень высокого мнения о себе и с радостью прыгнул в неизвестность.

Так началась новая глава моей истории.

Как и любая мама, моя очень волновалась, где я буду жить, с кем, как, куда буду ходить в школу, как буду без присмотра за тысячу километров, не ввяжусь ли в плохую компанию, не случится ли что-то со мной, что буду есть. Людмила Смирнова убеждала нас, что все будет хорошо. Мама в разговоре с тренером успокоилась, Смирнова просто взяла ее авторитетом – все-таки известная спортсменка в прошлом, призер Олимпийских игр. Людмила Станиславовна обещала поселить меня у себя дома и полностью обеспечивать, устроить в школу – впереди был 11-й класс.

В итоге ни одно из обещаний Смирнова не выполнила. В школу, конечно, устроила, но я ее практически не посещал из-за странного расписания тренировок и неинтересного мне подхода к обучению. Я там только числился, а сдавать экзамены поехал в свою любимую школу в Перми.

Хуже дело обстояло с жильем. Когда я переезжал, то ожидал, что, как и было сказано, меня поселят у Смирновой. Но отвезли меня совсем в другое место, на окраину. Объяснили, что мне просто пока негде будет там жить, так как приехал Алексей Николаевич Уланов – папа Иры и бывший муж Людмилы Станиславовны.

С Улановым, кстати, отношения у нас не задались. Я ему не нравился, может, я его не устраивал как партнер Иры, не знаю, но гнобил он меня постоянно. Если честно, он вообще был человек со странностями – те, кто его знает, не дадут соврать. Мог прийти на каток и зачем-то играть на льду на баяне. Но, главное, у него был культ самого себя. Однажды я приехал в гости к Ире, и он мне дал стопку кассет – старые записи своих выступлений, исторические, 1970-х годов. Это было интересно смотреть как научно-популярный фильм, но не как пособие для обучения – фигурное катание к этому времени уже изменилось. Меня оставили в квартире часа на 4 одного, я с часок посмотрел и выключил. Возвратился Уланов.

– Ты посмотрел кассеты?

– Посмотрел половину.

– А я тебе что сказал? Чтобы ты все посмотрел!

Я удивился.

– Ты что, устал? Если устал, то собирай свои манатки и езжай обратно.

Помню, я хлопнул дверью и убежал.

Но это позже. В тот момент меня поселили в однокомнатную квартиру, где жила пожилая женщина – какая-то родственница Смирновой. Абсолютно чужой мне человек, пусть и добрый, но приятного было мало – жить в одной комнате с незнакомой взрослой женщиной. При этом до сборов еще было время, и мы не тренировались по каким-то надуманным причинам – то у Иры болит нога, то еще что-то, так что я вынужден был целый день сидеть дома. «Ладно, перекантоваться неделю можно», – подумал я, хотя уже и начал жалеть, что так рано сорвался из Перми. Мне кажется, Смирнова специально не давала Ире ходить на тренировки, чтобы я не увидел раньше времени, что она практически не умеет прыгать, хотя мне и рассказывали обратное.

Сборы стали отдушиной. Мы уехали под Питер, на базу СКА. Там было очень красиво: озеро Хепоярви, трамплины… Без шикарных условий, но группе подростков много не надо.

Вообще первые сборы для многих как обряд посвящения. У кого-то там первый секс, кто-то пробует курить, кто-то заводит друзей, – я впервые там напился. Это был мой способ утвердиться среди ребят, что я такой бывалый, тертый калач из хулиганского района, которого лучше не задирать, – и заодно произвести впечатление на девочку, которая мне понравилась.

С УЛАНОВЫМ, КСТАТИ, ОТНОШЕНИЯ У НАС НЕ ЗАДАЛИСЬ. Я ЕМУ НЕ НРАВИЛСЯ, МОЖЕТ, Я ЕГО НЕ УСТРАИВАЛ КАК ПАРТНЕР ИРЫ, НЕ ЗНАЮ, НО ГНОБИЛ ОН МЕНЯ ПОСТОЯННО.

Я помню, мы сидели в комнате для мальчиков, а она встала у окна на ступеньку и позвала нас всех купаться. Она была необычной – смелой, дерзкой, уверенной в себе. В Перми девочки так себя не вели, и я тут же влюбился, даже не зная имени.

– Ты что, запал на Сашку?

– Что? Какого Сашку? – Я очень удивился. Для меня имя Сашка было мужским.

– Ну, Сашку Нозик. Даже не надейся, первая девчонка на районе, я ее знаю, она с самым крутым парнем тусуется.

– Спорим? – Вызовы я любил.

Парни заржали, а мне надо было как-то произвести впечатление. И что для этого может быть лучше, чем принести алкоголь? Мы сходили в магазин и купили самого дешевого пойла, какого-то ужасного портвейна – на что хватило денег. Спрятали его около базы, в кустах где-то, набрали на ужине хлеба и пошли вечером на костер, сбежав через окно. Конечно, каждый, попробовав этот портвейн, сказал, что это жуткое дерьмо и пить его нельзя, но у меня была цель, так что я справился за всех.

На следующий день меня тошнило, как никогда в жизни. Естественно, тренер узнала, и как мы ни доказывали, что виноваты котлеты, нам не поверили. Сашку чуть не выгнали со сборов, потому что решили, что все из-за нее. Мой тренер настаивала на ее отчислении, Смирнова не хотела, чтобы я отвлекался на девочек. Я пошел за нее заступаться. Надо сразу сказать, что победа осталась за мной: Сашка осталась в лагере.

Мы с Сашей продолжительное время встречались, я долго и терпеливо ухаживал за ней, и в результате мы прожили вместе больше 10 лет.

Сборы прошли, и я вернулся в Питер, но надо было найти, где жить: с бабулей на окраине я больше оставаться не мог, как и она со мной. Я был подростком, спорил с ней, надоедал, и она сказала, что мне надо съехать. Однако и в квартиру к тренеру я переехать не смог.

– Тебе временно придется пожить на катке, в моей тренерской, – сказала мне Людмила Станиславовна.

Маме она говорила, что все будет в порядке, но, несмотря на ее обещания, в порядке не было ничего. Началась моя «временная» жизнь на катке СКА, и нет ничего более постоянного, чем временное.

Отгороженная гипсокартоновой стеной комнатка со старым диваном стала моим домом. Я оказался заложником ситуации. Возвращаться домой не хотелось, денег снимать квартиру в Питере не было, родителям я врал, что все хорошо, мне очень удобно жить именно так, и только брат знал правду – я посылал ему письма о том, что со мной происходило.

Конечно, раз в год либо я летал в Пермь, либо родители или брат приезжали ко мне, но большую часть времени я был страшно одинок – без нормального человеческого общения. На ночь каток закрывался, и я оставался один. Вся моя жизнь проходила в этой каморке. Душ и туалет общего пользования при катке. Дико холодно. Всегда. В тренерской стояла электрическая печка, но она не спасала. При этом постоянно страшно тарахтела. У меня в комнате не было окон, и когда я выключал свет, создавалось ощущение, что находишься в погребе. Но все-таки самым страшным было одиночество. Я уходил в книги, перечитал тогда все, что мог достать, и хотя и раньше любил это делать, тут просто читал запоем, но обычного человеческого общения не хватало. Не хватало даже обычных глупых разговоров сверстников. Когда каток закрывался, я оставался наедине с собой. Кругом стены, и только стеклянные кубы как украшение на крыше – в них можно было подняться по лестнице и смотреть на звезды. Так я и делал. Сидел там и скучал по дому. Иногда я приходил к вахтерше Галине – ее сын занимался хоккеем, – чтобы просто поговорить. Бывало, мы засиживались допоздна за разговорами – одни во всем Дворце спорта.