Михаил Захарчук - Вячеслав Тихонов. Тот, который остался!

– А так оно и было. Я виновата, только я одна. Говорю же, он ко мне изначально не испытывал никакого интереса. Его наша семейная жизнь поэтому и тяготила несказанно. Даже когда нам с ним дали комнату – шесть квадратных метров в институтском общежитии на Лосинке, он и бровью не повел, чтобы поблагодарить. А я так ее пробивала. Но он воспринял мои старания как должное.

Когда у меня стал расти живот, муж уже проявил явное недовольство. А на курсе нашем, да, пожалуй, и в институте вообще смятение случилось. Раньше никто из студентов родителями не становился. Все кинулись подсчитывать, успею ли я разродиться к защите диплома? По моим прикидкам получалось, что это случится позже защиты. Но Женька Ташков принес медицинскую книгу, где было написано, что месяцы берутся во внимание не обычные, а лунные.

Как раз в то время я репетировала роль в пьесе Гейерманса «Гибель надежды», ездила из института в Лосинку, в общежитие. Автобус не ходил, я вынуждена была сорок минут топать до электрички. А муж зачастую оставался в институте, играл в шахматы. Он же у нас был великим шахматистом, чемпионом ВГИКа. Иногда и ночевал там.

Родился ребенок точь-в-точь так, как Женька и посчитал. Еще полтора месяца оставалось до защиты диплома. Лежал мой сыночек в медпункте. Нянчили его добрые люди, кому не лень. Пеленок за весь день накапливалось изрядно. Я их все заверну в узел. Его в одну руку, мальчика – в другую и шлепаю через пол-Москвы. Домой приду, печку истоплю, пеленочки простирну, мальчонку грудью накормлю. Питалась я в основном хлебом и чаем с сахаром, но молоко, слава богу, у меня было.

Как-то загремели мы с сыночком в больницу. Понос его замучил. Меня с ним положили как кормящую мать. Тогда от подобной болезни детки умирали сплошь и рядом, потому что единственный способ спасения – кормление грудным молоком. Но мамашки в те поры были все как на подбор: худые, бледные, потому что голодали. А я вот оказалась молочной и даже кормила чужого ребенка.

Но из головы у меня все время не выходила фраза, брошенная мужем как бы походя, а все равно сильно меня расстроившая: «Помни: родила ты на свою, а не на мою голову – поняла?»

– Только не обижайтесь, Нонна Викторовна, но люди, знающие вашу семью еще по вгиковским временам, с редким единодушием утверждают, что Вячеслав Викторович как раз очень душевно и сердечно относился к своему сыну.

– Опять же правда. Когда мы лежали в больничке, отец пару раз нас навещал. Я ему в окошко показывала нашего щекастого бутузика. Слава улыбался, довольный. Потом нас выписали. Мы приехали домой. Отец носил сыночка на руках, кругами вышагивал по крохотной комнатке и сдержанно так, но опять же очень довольно улыбался. Нет, Володю он всегда любил. Часто играл с ним в детстве. И на похоронах его сделал все, что мог, что нужно было сделать в таких случаях.

Только я сейчас о другом. Понимаешь, мне по молодости, грешным делом, казалось, что уж после той больницы, когда я буквально из лап смерти выцарапала сынишку, Слава ко мне подобреет, какие-то сердечные чувства в нем вспыхнут. Куда там. Как был сухарь сухарем, молчун молчуном, так им и остался. Чтобы ты знал: мы расписались много позже того, как сын на свет появился.

Пришла к нам на квартирку медсестра и спрашивает:

«Здесь живет мальчик Володя Мордюков?»

«Нет! – сухо отрубил муж. – Здесь живет мальчик Володя Тихонов».

Уже после ухода медсестры он так же сухо приказал мне:

«Одевайся, пойдем расписываться!»

Господи, да я была согласна вообще обойтись без того лилового штампа в паспорте, лишь бы он относился ко мне с любовью и нежностью.

Как-то разболелась я по своим, бабьим делам. Крутилась на тахте, стонала в подушку. А муж в это время играл в шахматы с моей подругой. Я старалась давить в себе боль, глядя в его неподвижную спину. Мне кажется, что он никогда не верил, что у Нонны, у такой кобылы здоровой, может что-то болеть. Всегда смотрел на мои страдания с легкой иронией. Дескать, тебя и дрыном не добьешь.

Вот и в тот раз, не повернувшись ко мне лицом, спросил:

«А когда стонешь, тебе легче становится?»

Ну, тут я не выдержала и как заору:

«Зойка! Карету вызывай!»

Тут уж муж развернулся, посмотрел на меня с раздражением – такую партию, мол, разрушила. Увезла меня «Скорая». И думаешь, он меня проведал хоть раз? Как бы не так. К выписке из больницы передала я мужу листок, в котором написала, что принести из одежды. Ведь увезли меня на «Скорой» в одной ночной рубашке. Приехал он за мной на такси, но одежду не привез – забыл. Снял с себя болоньевый плащ и надел на меня.

Зато алюминиевый двухлитровый бидон не забыл, чтоб на обратном пути колхозного молока купить на базаре. Он его регулярно пил. Причем сам остался сидеть в такси, а мне протянул бидон, как само собой разумеющееся.

Вот такие моменты меня больше всего раздражали, настраивали против него. Мы же с ним жили, как те Цапля и Журавль из русской народной сказки. Только они не разумели друг друга до свадьбы, а мы – после.

Нельзя сказать, чтобы я не старалась ему угождать. Слава очень спорт уважал. Всегда за «Спартак» болел и мне за него болеть велел. А мне вот «Торпедо» нравилось, и я втайне за него болела. Но мужу никогда в том не призналась.

Сколько помню наше супружество – всегда мы ходили в долгах как в шелках, от зарплаты до зарплаты еле перебивались. Да и жили с ребенком в проходной комнате, через нас люди чужие десять лет ходили туда-сюда. Нет, тяжело, безденежно мы жили. Когда разводились, и делить ничего не надо было.

Но муж к нашей бедности относился спокойно, почти равнодушно. Никогда ничего в дом не купил такого, чтобы можно было порадоваться, спасибо мужу сказать за заботу. Есть – хорошо, а нет, так и ладно.

Нет, что ни говори, но друг другу мы категорически не подходили. Как будто с разных планет два существа на одной жилплощади вдруг оказались. Я родом с Кубани, где говорят и смеются громко, а он был тихий, чистый, красивый павловопосадский мальчик. Не нравилось ему, что я заметная, яркая, горластая.

Когда шли в гости, он всегда просил:

«Нонна, я тебя умоляю, не пой частушки».

Он частушками всякое мое пение называл, даже романсы.

И еще обида на всю жизнь осталась у меня. Никогда, ни разочка он меня с днем рождения не поздравил. Бывало, солнце уже садится, а я все жду, что вспомнит. Так ни разу и не дождалась. А себя зато очень любил в молодости – каждый свой пальчик, каждую черточку любовно холил. Правда, не напоказ, а для себя лично.

Я давно поняла, что он мне активно, трагически не нужен. Но когда уже ребенок появился, то мы стали жить по христианскому обычаю. Вернее будет, не жить, а мучиться – ни ему домой не хотелось, ни мне. А взять и разойтись обоим было стыдно. Тогда же времена другие были, люди иначе на такие вещи смотрели.