Русский Журнал - Пушкин. Русский журнал о книгах №01/2008

Парадигматическую и гипертрофированную ситуацию такого экранирования автор находит в романе Эко «Имя Розы», в конце которого монах Хорхе обнаруживает, что ученый францисканец Вильгельм Баскервильский обладает весьма точным представлением о втором томе «Поэтики» Аристотеля, хотя его не читал. При этом точная версия получена путем ложных гипотез и неверных умозаключений. Книга-экран здесь максимально приблизилась к самой книге. В предельном случае мыслимо и точное совпадение: другой Хорхе, автор «Пьера Менара», позволил своему персонажу написать «Дон Кихота», – возможно, чтобы напомнить нам, в какой степени наши с вами (не гениального Пьера Менара, а нас, простых смертных) книги-экраны отличны от тех, что мы читаем.

Нам всем случалось читая забыться, забыть себя. Это даже взыскуемый эффект; признак интересной, увлекательной книги. Обратного эффекта мы не ищем, но возникает он от этого вовсе не реже – когда, читая, мы забываем книгу и читаем себя (свою жизнь, душу, тело, свою внутреннюю книгу). Думать о своем во время чтения, т. е. читать/писать какую-то свою сугубо индивидуальную книгу, – преступление ли это против автора или выполнение его собственного замысла? И разве можно читать по-другому? Разве мы не «помним» лучше всего как раз те книги, которые больше всего переиначили в памяти на свой лад? Это видно особенно по тому, как мы пересказываем любимые книги, особенно если уже не в первый раз. Часто новое, после многих лет, обращение к когда-то прочитанной книге разочаровывает: личная книга-экран была куда интереснее и как-то точнее написана. Чтобы далеко не ходить за примерами, уже и по этой рецензии видно, что различить написанное в книге Байара от тех наблюдений, на которые она меня навела, – невозможно и мне самому. Разве книга, которая не вызвала в читателе никаких индивидуальных ассоциаций и размышлений, никак не изменила его, – выполнила свою задачу? Тождественность читателя самому себе подрывается самим процессом чтения. Кому не приходилось мечтать о книге, которая изменит жизнь и после которой всё пойдет иначе? Что же удивительного в том, что Я нынешний не совпадаю с Я несколько книг тому назад?

ВСЕ РАВНО, ГОВОРЯ О КНИГЕ, ГОВОРИШЬ О СЕБЕ, И НИКТО, ПО СУТИ, ДРУГОГО ОТ ТЕБЯ И НЕ ОЖИДАЕТ

Разделавшись с предполагаемой однозначностью смысла выражения «прочитать книгу», автор принимается за разбор ситуаций, в которых мы бываем принуждены обсуждать непрочитанную книгу, иметь мнение и высказывать его о книге, которую мы забыли/не читали. Здесь он тоже обращается к примерам из литературных произведений (тех немногих, которые просмотрел и не забыл). Герой романа Грэма Грина «Третий человек» Ролло Мартинс пишет под псевдонимом Бак Декстер дешевые вестерны, но будучи по ошибке принят за элитарного писателя Бенжамина Декстера, приглашен на обсуждение книги, о которой, разумеется, понятия не имеет. Во время обсуждения он называет своих литературных кумиров, к которым, естественно, утонченная публика испытывает брезгливое презрение. Он парирует: «А вы их читали?» Если учесть, что сам Мартинс не знает ни Пруста, ни Джойса, аргумент приобретает спасительную видимость симметричной справедливости.

В литературе встречаются и куда более сложные ситуации, в которых обстоятельства принуждают персонажей обсуждать то, что они не читали. Герои детектива Пьера Синьяка «Фердино Селин» Дошэн и Гастинель приглашены на телепередачу, посвященную новинкам книжного рынка, как авторы бестселлера. Они принимают приглашение, но почему-то норовят уклониться от разговоров собственно о книге. И немудрено: ни один, ни другой ее не писали. Неудачник Дошэн когда-то показал рукопись своего романа хозяйке пансиона, куда он, бездомный, пришел поселиться. Хозяйка, к тому времени написавшая другой роман, который она по некоторым причинам обязалась не публиковать, берется перепечатать рукопись. Перепечатывая, она полностью переделывает роман, сплавляя его со своим, при сохранении места, времени и имен некоторых персонажей. В итоге Дошэн не знает книги, автором которой себя искренне считает. Циничный же Гастинель навязал себя Дошэну в соавторы, шантажируя его сфабрикованным против него компроматом. Он-то книгу читал и знает, насколько она отличается от исходной рукописи Дошэна. Именно чтобы скрыть от Дошэна это отличие, он и требует, чтобы телеведущий спрашивал их о чем угодно, только не о книге, и охотно разглагольствует о других писателях, о продолжении романа, многие эпизоды которого подробно рассказывает.

Сюжет другой книги и вовсе возводит нечтение в доблесть. Дэвид Лодж в своем «Академическом обмене» («Changing Places») рассказывает об игре под названием «уничижение». Роман Лоджа, кажется, положено прочитать уже всем, но если кто-то этого еще не сделал (а это совсем, совсем не стыдно), расскажу. Суть игры заключается в том, что в компании каждый по очереди называет очень известное произведение, которое он, однако, не читал. Сколько других членов компании его читали, столько очков и получает называющий. Таким образом, выигрывает тот, кто не читал что-то оголтело популярное и всеми заведомо читанное. В лице доцента английской литературы Рингбаума нашла коса на камень: он и панически боится выказать свою неосведомленность, и обожает выигрывать. Именно в «уничижении» эти два императива сплетаются в суровый double bind. На очередной вечеринке с коллегами, когда доходит его очередь, он называет… «Гамлета». Компания, конечно, дружно ему не верит. Ну, это как если бы профессор русской литературы заявил, что не читал «Ревизора»: дело-то происходит на филфаке английского университета. Рингбаум принимается уверять, что видел фильмы и спектакли, но текста не читал, – ничего не помогает, ему не верят. Он обижается, хлопает дверью. Инцедент тем не исперчивается, потому что три дня спустя факультетская комиссия отказывается продвинуть его по служебной лестнице и тарифной ставке: никто не решается произвести в профессора английской литературы человека, не читавшего «Гамлета».

Согласно тонкому анализу Байара, трансгрессия Рингбаума состоит вовсе не в том, что он не читал какого-то произведения, пусть даже и Шекспира. Он нарушил конвенцию, состоящую в сохранении двусмысленности. Никто не требует, чтобы ты прочитал и помнил всё, но не нужно опускаться до дихотомии «читал – не читал», лишая себя и, главное, других всякого «допуска», всякого пространства для маневра. Иначе универсум игры и разговора (которым является мир культуры) превращается в мир истины-лжи, а значит надзора и контроля. Школьный учитель литературы, конечно, должен проверять, действительно ли читал ученик изучаемое произведение, но было бы абсурдно в нашей взрослой жизни примысливать тень Большого Другого, который читал и помнит всё, и который постоянно нас экзаменует. Жить в присутствии такого тиранического абсолютного читателя с розгами означает, среди прочего, считать книги некими замкнутыми и окаменевшими конструкциями, не зависимыми от постоянно меняющегося положения в универсальной и коллективных библиотеках, во «внутренних библиотеках» своих читателей, наконец, от речевых реакций в ходе обсуждений этих книг. Именно в разговоре о книгах и по их поводу возникает то, что Байар называет книгами-фантомами – эти эфемерные силуэты, порхающие, как тени на пересечении высказываний, книг-экранов и наших внутренних книг. Как правило, мы говорим о книгах не ради них самих, а в конкретных обстоятельствах разговора и в целях, ими диктуемых. И книги-фантомы неизбежно воздействуют на «сами» книги, собирают их по-другому.